Поделиться
...Рабочий стол его кабинета в городской квартире всегда был завален - рукописями, журналами, раскрытыми книгами, бесчисленными таблетками, - и он, шаркая тапками, уводил меня в гостиную, где порой часами, никогда не повторяясь, совершенно неподражаемо размышлял вслух о мире и о войне.
Сюда в перерывах между его летними переселениями в Овсянку приезжали, захаживали друзья, почитатели - и президенты, и великие актеры, и авторитетные собратья по перу, и вовсе не именитые, обычные гости. Поздравить. Посочувствовать. Попросить совета. Поделиться. Послушать...
Теперь с супругой Виктора Петровича сидим здесь над пожелтевшими листками в клеточку, расшифровывая писаные больной рукой слова. И в странной, почти музейной уже тишине возникает хриплый хозяйский голос: милое ворчание, замечательный матерок, смех, заразительный, точно детский, или вдруг слезы.
"Витенька, Витенька, - приговаривает Марья Семеновна, - сколько ж я твоих строчек разобрала, перепечатала по многу раз, да разве это сравнимо с тем, что ты каждую в раненой головушке выносил?"
Не один месяц перебирала она содержимое стеллажных полок, ящичков, и казалось, все черновики, переписку, блокноты передала в московские, питерские, пермские архивы. Но вот еще несколько, до сегодняшнего дня даже ей не известных страничек обнаружила: "Пусть люди в "Российской газете" накануне его дня рождения и победного юбилея прочтут".*
Четыре послания адресованы столичному генералу (фамилию, к сожалению, узнать не удалось), ставшему, судя по всему, за долгие годы доброго общения больше, чем преданным консультантом. И одно - самое первое его духовное завещание - близким и друзьям, а по сути, и всем нам.
Тогда, весной 1987-го, он не знал, что еще почти пятнадцать лет будет жить и работать, и увидит полное собрание своих сочинений, и главный, столько сил отнявший роман "Прокляты и убиты", не знал, что дом бабушки в Овсянке земляки со временем восстановят, но только одному из однополчан - Ивану Николаевичу Гергелю, фронтовому топографу, которого звали они Циркулем, - суждено будет встретить шестидесятый послевоенный май.
Пять писем о войне и о мире, полные страшной солдатской АСТАФЬЕВСКОЙ Правды, неизбывной, неизлечимой Печали и - несмотря ни на что - Веры, Любви и Надежды.
Письмо первое
Уважаемый Илья Григорьевич!
Не так уж часто мне, бывшему солдату, приходилось вступать в контакт с генералом, да еще и благодарить его за теплые и разумные слова. Делаю это с моим преогромным удовольствием. Спасибо и за то, что не даете утвердиться во мнении, будто все военные у нас - дубари. А они словно бы и гордятся этим. Одно из первых ругательных писем на "Царь-рыбу", посланное не мне, а в "Правду", было от работника Северного морского флота, как он себя аттестовал, не допускающего, судя по тону письма, иных мнений, кроме своего, чина немалого. Отругал я его письменно, а теперь уж и каюсь: не он, воспитание виновато, казарма - не лучшее место для интеллектуального развития и самоуглубления.
(...) А днями я начерно закончил заключительные главы повести "Последний поклон". Работа продолжалась в течение двадцати лет! Прощаться с нею и радостно, и грустно! Но надо. Начал уставать от книги и, стало быть, срок ее кончился. Она как бы предваряет "Царь-рыбу". Вторая и первая книги вместе должны будут выходить в 1978 году, вроде бы в издательстве "Современник".
Ну, еще раз благодарю за доброе слово и, как на фронте говорили в ответ на похвалу старшего по званию: "Служу..."
Кланяюсь, Виктор Астафьев,
1 марта 1977 года.
Письмо второе
Дорогой Илья Григорьевич!
Благодарю Вас за письмо, за поддержку, столь мне сейчас необходимую, - идут письма, самые главные от тех, кто мыкался именно в 21-м полку и других полках, ему подобных.
Не смогу ли я попросить Вас, Илья Григорьевич, прочесть рукопись второй книги романа (речь идет о романе "Прокляты и убиты". - З. М.). Сейчас я заканчиваю черновик, но к осени надеюсь довести книгу до читабельного состояния. Есть у меня там один генерал, почти хороший! Два командира полка и офицеры есть. Мне бы хотелось уточнить их действия и все прочее. Сам я, как помните, лишь солдат, и Кочетов-классик называл нашу солдатскую правду-матку "кочкой зрения".
Вторая книга больше первой и гораздо тяжелей. Если почему-либо не сможете выполнить мою просьбу - нет претензий.
Кланяюсь Вам - В. Астафьев,
21 января 1993 г.
Письмо третье
Уважаемый Илья Григорьевич!
Посылаю Вам рукопись романа, уже читанную моим другом - критиком, поэтому не удивляйтесь пометкам на полях и не обращайте на них внимания. Прошу Вашего спокойного и дружеского суда и замечаний, особенно когда дело касается генералов, генеральского поведения и их дел. И вообще организации и организаций на войне.
Я напрягался изо всех сил, чтобы "соответствовать", но все же я на войне был рядовым и знания войны "рядовые". А я рискнул приподняться над материалом, расширить его.
Кто отдаст Вам рукопись, тот за нею и придет (договоритесь, как, когда и где). Можете написать мне письмо и отдать вместе с рукописью, ибо на почте стали пропадать письма не только мои, но и ко мне (кто-то, видать, "коллекционирует"!).
Заранее Вас благодарю и желаю доброго здоровья. В Москве я проездом, телефон Ваш куда-то задевался, вот и пользуюсь "оказией".
С весной Вас! С теплом! С новыми надеждами.
Кланяюсь, В. Астафьев,
11 марта 1994 года, Москва.
Телефон моих друзей в Москве: (...) Юлия Федоровна, Евгений Федорович Капустины. Художники.
...Написал я Вам большое письмо. Подумал, подумал и отправлять не стал. Боюсь, что Вы не готовы к той правде о войне, которую знаю я. Да и Вы знаете, но привыкли обходиться без нее. - "Успокойся, смертный, и не требуй правды той, что не нужна тебе" - Есенин.
С 1-го номера в журнале "Москва" начнут печатать Карамзина - "История Государства Российского". Там и моя, давно написанная вещь. В ней, в общем-то, сказано все, что я писал Вам. А в очерке о Максимове есть ошибки и похлеще. Большей частью они не мои, но раз моя фамилия стоит - мне и отвечать. К счастью, очерк исправить можно бескровно, не то, что ошибки на войне.
В. Астафьев.
Письмо четвертое
Уважаемый Илья Григорьевич!
Благодарю Вас за то, что набрались мужества дочитать мою рукопись до конца и прислать честный ответ.
Я и сам чувствую, что что-то еще не дотянул в романе, и сейчас он отлеживается, да идет предварительная читка в "Н. Мире". Оттуда, конечно же, последуют замечания. Вероятно, и скорей всего роман не будет допечатан до празднования 50-летия Победы.
Пущай уж поколотят в барабаны остарелые призраки войны, так охотно принимающие красивую ложь, к которой привыкли, пускай уйдут в мир иной с убеждением, что они не потерпели поражения в войне, одержали Победу. А в том, что мы, но не Германия потерпели поражение, оставив для себя красивые слова, а страна и народ разрушены в войне - никого уже и убеждать не нужно.
Что касается любимой Вами партии, то исправления сделаю, но минимальные, ибо убежден, что преступней коммунистической партии не бывало на земле, хотя все они строились и строятся по схеме элементарной банды - пахан, окружение его, шестерки, палачи, угодники - доносители. Самое страшное то, что у нашей родимой "совести и чести эпохи", украсившей себя в истории чудовищными преступлениями, главные деяния впереди - она придет к власти, расправится с народом, посмевшим ее ослушаться, и кончит тем, что хлопнет дверью перед окончательной гибелью, т.е. поднимет, спровоцирует атомную войну, ибо нет такого похабства, такого мерзкого дела, которым бы она побрезговала, чтоб соблюсти свой норов.
На этом завершусь, чтобы не делать Вам больно, ибо, как говорил мой старинный друг и наставник еще в пору моей прыткой молодости литературной: "Зачем Вы, Вик Петрович хотите уверить меня в том, что я напрасно прожил жизнь? Это же жестоко!.."
Да, в окружении моем, ране фронтовом, чаще в литературном, бывали друзья, убежденные коммунисты и при том порядочные люди, как, например, Александр Николаевич Макаров. Но он и без партии был бы таким, ибо мать его таким родила, а бабушка и выгнанная из Москвы в Калязин, как чуждый пролетариату элемент, женщина - старая дева из гимназии воспитали его таким, а "элемент" еще и французскому языку обучила. И князь Раевский, выведший сыновей на батарею, в коммунистах не состоял, и Кутузов, и Багратион - тоже, но воевали подходяще и были в мире честными людьми.
Все от Бога, а не от партии зависит, а что ненавидят коммунистов и фашистов во всем мире - не надо и доказывать, стоит внимательно смотреть в почтовый ящик и читать газеты в середине повнимательней.
Я-то был и останусь антикоммунистом, что бы мне ни говорили и что б вокруг меня не происходило. Игарка - хорошее пособие с детства, да и оголтелые современные издания во главе с "Правдой" тоже хорошо помогают формированию антикоммунизма. Никто так яростно и "умело" не боролся с коммунизмом, как сами коммунисты! И помогай им Бог в этом!
Всего Вам доброго! Будьте по возможности здоровы!
Кланяюсь - В. Астафьев,
26 мая 1994 года, с. Овсянка.
Письмо пятое - духовное завещание
Дорогие мои!(...)
В грустный для меня день пишу я это письмо - умер (...) однополчанин Равиль Аббасович Абдрашитов в Темиртау. А я заказал себе, как падет первый боец "из наших", так значит это сигнал к тому, чтобы оставить (успеть оставить) всем вам мое, высоко говоря, духовное завещание.
Но перед тем я напомню вам имена своих однополчан, чтоб вы помнили их, если меня не станет раньше их, и поминали добрым словом, а при случае и цветок положили бы на их могилы.
Раньше всех я познакомился, точнее, судьба свела меня с Петром Герасимовичем Николаенко. Мы прошли с ним 21-й пехотный полк; 22-й Новосибирский авиаполк, 92-ю артиллерийскую бригаду. Гергель Иван Николаевич живет в Орске, мне довелось его раненого вынести с поля боя в буквальном, не "киношном" смысле этого слова, и потому он первым, еще в 1946 году нашел меня. Сошлись мы с ним весной 1943 года под Калугой в 92-й артбригаде, ранен он был в Польше возле речки Вислоки. Шаповалов Георгий Федорович (Жора) живет в городе Жданове, был моим напарником-телефонистом, после того, как осенью сорок третьего года я перешел в связь, он стал моим самым близким другом (плакал, когда меня последний раз ранили) и до сих пор относится ко мне с нежностью, как брат. Познакомились мы с ним тоже в 92-й бригаде. Вячеслав Федорович Шадринов живет в Темиртау. Этот упал к нам с неба. Над Днепром и на Букринском плацдарме, за Днепром немцы расстреляли наш десант, целую бригаду (что-то около 800 человек), тщательно подготовленную и бездарно, как и все наши воздушно-десантные операции, погубленную. Был сильный ветер, "доблестные" наши летчики, испугавшись плотного зенитного огня ("тайная" операция, проводимая ночью, была до мелочей известна немцам) начали парашютистов выбрасывать - в буквальном опять же, а не в "киношном" смысле этого слова - с большой высоты. Парашютистов поразнесло ветром, и немцы кого расстреляли в воздухе, кого переловили или перебили на земле, лишь отдельные мелкие группы сумели спрятаться в тылу у немцев и затем переходили наш передний край. Так, однажды со своим товарищем (имя - Январист, фамилию не помню) перешел к нам и Слава, и стоявший на посту у наблюдательного пункта Петька Николаенко чуть их в темноте не перестрелял. Последним, уже после моих заметок в "Правде", нашелся командир нашего 3-го дивизиона Митрофан Иванович Воробьев, живет в Новохоперске Воронежской области с женой своей Капитолиной Ивановной, которая была с ним вместе на фронте, он ранен был в 1944 году под Каменец-Подольском и помнит, что я помогал ему раненому, а я вот этого не помню.
Дорогие мои друзья!
Я уже перевалил шестидесятилетний возраст и настала пора подумать о будущем и дать последние советы и распоряжения относительно себя.
Детям, внукам и родным я написал письмо, но когда не станет меня, они, естественно, будут в горе, и им потребуется помощь хотя бы на первых порах.
Прошу похоронить меня в ограде, где я указал. (Через несколько месяцев, после смерти дочери Ирины, Виктор Астафьев исправил - в одной ограде с дочерью Ириной в лесу). На сельском закрытом кладбище меня хоронить не надо - толпа любопытных разрушит старое кладбище и затопчет прах моих дорогих односельчан и родственников. Довольно и того, что мы при жизни топчем друг дружку. На казенное же, городское кладбище я не хочу, оно чужое, как чужим всегда был мне современный город и все в нем, чужое моему сердцу. И выносить прошу обязательно из деревенского моего дома, открыв ненадолго ворота в родном бабушкином дворе. Прочтите молитву, кто помнит и знает их и чьи чувства не осквернены богохульством. Соседей попрошу не отказать в этой моей просьбе - мало чего осталось от бабушкиного дома и подворья, а Овсянка была и пусть навеки останется во мне и со мной. Если вам и властям захочется, чтоб мой деревенский дом сохранился и сделался чем-то вроде пристанища Василия Макаровича Шукшина в Сростках, помогите.
Будьте дружны между собой, друзья мои! Не давайте волю одиночеству, не позволяйте злу одолеть и загубить вашу душу, стойте твердо на родной земле, сопротивляйтесь растлению, которое, как проклятье с небес спустилось на наш народ.
Пока я буду с вами, пусть играет музыка (...), и прежде всего пусть звучит "Реквием" Верди со старой, мною заигранной пластинки в исполнении артистов театра Ла Скала и оркестра под управлением Тосканини, 8-я неоконченная симфония Шуберта, его же "Аве Мария", мелодии Глюка и сонаты Моцарта и Альбинони. Всю прекрасную музыку мне хотелось бы взять с собою и с вами оставить только все прекрасное, а главное - надежды на будущую жизнь.
Хочу, чтобы кто-нибудь из внуков работал на природе и для природы - в Овсянке открывается школа-лесничество. (...) Не хочу, чтоб хоть один пошел по моим стопам и сделался писателем или артистом. Бесполезное, проклятое занятие! Приводящее человека к полному разочарованию во всем. Если начнется возврат "к земле" и возрождение деревни, а это неизбежно, иначе все погибнут с голоду, хотелось бы мне, чтоб кто-нибудь жил на земле и землею: нет труднее и благороднее, нужнее и полезней работы крестьянина. А главное - голова ничем не забита, и духовного говна на сердце не водится у крестьянина.
Учитесь, почитайте родителей, не забывайте нас, бывших солдат, берегите наши могилы и не пачкайте нашу память грязными поступками, не тревожьте нас пустыми, громкими словами - держитесь стойко, не кусошничайте, не подхалимствуйте, и очень прошу, очень - не пейте!(...)
Не доходите до безобразия и потери облика - горюйте достойно и не допускайте недостойных, словоблудных речей надо мною. Коли нечего сказать из сердца - лучше промолчите, поскорбите в себе и не гневите Бога, которого мы и без того прогневили своими делами и пустомельством до того, что нас жестоко наказывают небеса.(...)
Не допускайте в переиздания то, чего я сам не включил при жизни в свои книги - там и без того сырья много. И все, что в столе и на полках незаконченное, тоже печатать не надо. Наследство - не барахолка для распродажи. Кому любопытно из близких - пусть роются в бумагах и письмах, но только воистину близким, а не браконьерам должен быть доступ к моим бумагам и письмам ко мне.
Остальное в руках Божьих. Как жалко, что, лишенный веры в Бога, я уже не смог ее вернуть себе до конца. Безверие много наделало и еще наделает бед нашему народу. Но для меня всегда был и остается один непоколебимый Бог и вера в него - совесть!
Как мне хотелось, чтобы все люди нашей земли жили бы по совести под вечным солнцем, и свет любви и согласия никогда для них не угасал!
Благодарю вас за то, что жил среди вас и с вами, и многих любил. Эту любовь и уношу с собою, а вам оставляю навечно свою любовь.
Ваш соотечественник и брат - Виктор Петрович Астафьев.
9 марта 1987 г. Академгородок.
* Письма публикуются с незначительными сокращениями.