Поделиться
Трагическая судьба этой оперы - классический пример путаницы в головах тех, кто глух к музыке. Для них музыка - лишь звуковая иллюстрация к тексту, а ее внутренний, более глубокий и универсальный смысл им неведом. Поэтому в забвении оказались многие великие композиторы советской эпохи, включая таких популярнейших, как Дунаевский или Милютин, не говоря о значительной части наследия Шостаковича и Прокофьева, - им всем беззастенчиво "шьют политику". В этом смысле люди, именующие себя демократами, не слишком далеко ушли от авторов постановления ЦК "Об опере "Великая дружба", где наряду с Мурадели в формализме обвинили и Прокофьева (история с "Детьми Розенталя" - тому подтверждение). Прокофьев пытался исправиться, написал музыку более "народную", его "Повесть о настоящем человеке" громоздка и эклектична, но все же не заслуживает того, чтобы от нее остался лишь анекдот про хор "Отрежем Мересьеву ногу" - к тому же никогда не существовавший. В ней все равно чувствуется рука гения.
Три года назад не у нас, а, что характерно, в Англии вышел диск с записью, сделанной Большим театром в 1960-м. А так как английские критики не слишком заражены нашей политической бдительностью, они квалифицировали музыкальную находку как шедевр. "Музыка шире слова", - справедливо писала Financial Times, - "слушая кантаты Баха, мы же не думаем об их религиозном содержании!"
Обратил внимание на забытую оперу и Валерий Гергиев, в 2002 году исполнивший ее в концертном варианте. Но записано это исполнение, увы, не было. Зато теперь, в год 60-летия Победы, о ней вспомнили сразу два театра. В конце апреля состоялась ее премьера в Саратовском театре оперы и балета. Там в музыке Прокофьева услышали подобие евангельской притчи о воскрешении Лазаря, только перенесенной в годы великой войны. А 7 мая опера зазвучала на сцене московского "Геликона" в постановке Дмитрия Бертмана с дирижером Владимиром Понькиным. В обоих спектаклях эта вещь трактуется как современная. В Саратове это "театр в театре", где актеры, подступаясь к опальной опере, пытаются соскрести с нее идеологические наслоения, добраться до сути. В Москве замысел более трагичен: это спектакль не о забытой опере, а о забытом подвиге. О том, что люди, своей кровью оплатившие победу, сегодня выброшены из жизни, и вспоминают о них только по большим праздникам. В своем предуведомлении к спектаклю Дмитрий Бертман очень к месту напомнил о судьбе Алексея Маресьева, человека-легенды, смерть которого в 2001 году прошла незамеченной.
Играть четырехактную партитуру с обилием речитативов, двигающих сюжет, сегодня немыслимо. Опера, созданная композитором в условиях психологического стресса, не случайно быстро вылетала из репертуара. Дать ей новую и, по-моему, теперь уже долгую жизнь можно только ценой радикальных переделок. Театр отказался от доброй половины музыки и, вслед за спектаклем ГАБТа 80-х, ввел фрагменты из кантаты "Александр Невский". В большинстве случаев такая бесцеремонность воспринимается болезненно. Но здесь мы имеем дело с полной победой авторов спектакля над неподдающимся материалом и над предрассудками, эту оперу плотно облепившими. Мы получили без преувеличения шедевр, и музыкальный, и сценический. Нам вернули забытого Прокофьева, и здесь есть что полюбить всерьез и надолго.
Теперь это рассказ не о том, как ползет раненый Мересьев, как лишается ног и на протезах возвращается в строй. Это погружение в глубину души человека, чья славная, яркая, героическая жизнь заканчивается в мире тотального равнодушия - униженной и оскорбленной. Крошечная сцена "Геликона" стала просторной и емкой. Идею оформления подсказала фотография авиакатастрофы над Иркутском, когда падающий "Антей" протаранил жилой дом и застрял в нем - мертвый титан с висящими кишками проводов. Художник Игорь Нежный увидел в этом документальном фото невероятный по трагической образности символ и перенес его на сцену. Действие развивается на многих уровнях - в пространстве и времени. Внизу, в чреве разверстого стального чудовища, - больничная койка, последнее пристанище героя войны. Врачи формально делают свое дело - измеряют давление, вносят в журнал записи о смертях. Это "сегодняшнее" пространство режиссер насыщает бытовыми подробностями - все так натурально, что, кажется, в воздухе пахнет больницей.
Но есть другой и главный срез времени. Там действие происходит где угодно, свободно перемещаясь по этажам неожиданно громадной для "Геликона" декорации, в мерцающем световом мареве (виртуозная работа со светом Дамира Исмагилова). Здесь другое художественное измерение - это как вспышки сознания, счастливые и горестные пароксизмы раненой памяти, сохранившей и помпезность официальных парадов, и романтику любви, и ликование первой победы над болью, и торжествующий вальс, которым безногий Мересьев доказал себе, что он вернулся к жизни. Теперь сюжет развивается уже не по прямой, как повесть или фильм, а по законам музыки - с лейтмотивами и контрапунктами, подчиняясь не событиям, а эмоциональным состояниям - он теперь, как симфония, свободен. И сразу становится на место ернически галопирующая увертюра, которая казалась столь неуместной и странной, что ее не исполняли в прежних постановках. И трагическим апофеозом оперы становится финал, когда единственным человеком, который искренне заинтересовался заброшенным героем, оказывается немецкий журналист - сын тех, с кем ветеран когда-то сражался.
Возникает очень мощное ощущение полнокровной жизни, которая за плечами этого никому не нужного старого человека на больничной койке. Возникает острое чувство несправедливости, к которой мы так привыкли, что давно ее не замечаем. В помпезные юбилейные торжества "Геликон" внес свою более чем актуальную тему. Его спектакль - это поступок. Он напоминает о том, что мы сегодня едва ли не единственная в мире страна, где не показная, а реальная связь между эпохами и поколениями разрушена так жестоко, глупо и нагло.
Он заставляет и заново вглядеться в этот театр на Никитской, созданный группой энтузиастов 15 лет назад. Мало-помалу в нем собралась, возможно, самая сильная труппа вокалистов в Москве. В нем с успехом идут оперы, которые в России не рискнули бы поставить больше нигде. И что самое уникальное - он способен состязаться с лучшими драматическими сценами по уровню актерского мастерства. Невозможно забыть полные смертной тоски глаза Сергея Яковлева и Анатолия Пономарева в бравурной сцене, когда маршируют, размахивая кумачом, парадные физкультприветчики - черные, словно обугленные временем. Каждая из "народных песен", включенных в партитуру Прокофьевым, исполнена с такой духовной глубиной и силой, что в зале полезли за носовыми платками. Все, что толковалось как пафосное и заказное, стало настоящим, проникновенным, взывающим к душе и совести.
Большой талант потому и большой талант, что он легким касанием способен вернуть нам истинную меру вещей и оборотить глаза зрачками внутрь. Режиссер Дмитрий Бертман, дирижер Владимир Понькин, художники Игорь Нежный и Татьяна Тулубьева и весь коллектив "Геликона" сделали нашим ветеранам самый большой подарок, какой только возможен, - поняли их боль и первыми внятно сказали о ней.