Сцена (художник Олаф Альтман) - раструб, коридор, расширяющийся к рампе, сочиненный в судорожных попытках изъять из бытия цельность и энергию, утраченные в тоннах слов, в потоках разнонаправленных воль, невоплощенных дерзаний, умерщвленных желаний.
Мир, сочиненный Тальхаймером, закрыт со всех сторон. Только потом окажется, что он не герметичен. Что его глухие стены испещрены предательскими дверьми, множеством дверей, закамуфлированных под изящные панели. К финалу за ними начнут угадываться иные коридоры, иные пространства и комнаты, где копошатся тайные преступления, интриги, двусмысленности, роковые замыслы и темные страхи.
Поначалу же в ясно, но тревожно освещенном пространстве жесты и действия, страсти и смертельные метаморфозы хранят свою непосредственность и витальность. Здесь все видимы и проявлены с интенсивностью маски, с энергетикой мастеров восточных единоборств.
Здесь слова Лессинга находят свой, быть может, единственный визуальный образ, свой иероглиф. Лессинг, разумеется, автор почтенный, но так же позабытый молодыми немцами, как русскими - Грибоедов. Сорокалетнему Михаэлю Тальхаймеру, основному протагонисту новой немецкой сцены, на это наплевать. Вооруженный блестящими артистами, в каждом жесте которых чувствуется причастность к изощренным традициям и технике, он открывает в Лессинге совершенно новый текст.
Начало спектакля шокирует своей прямотой. Принц (Свен Леман) - тиран и деспот, палач лессинговой трагедии, предстает здесь слабым, неуклюжим, нежным, неуверенным влюбленным, скованным своей страстью. Тальхаймер извлекает из пьесы самый важный для себя жест и строит на нем всю партитуру. Принц у Лессинга тычет себе пальцем в лоб, а потом - в сердце. Глядя на портрет Эмилии, он восклицает: "С идеалом, который живет здесь (указывает пальцем на лоб), или, вернее, здесь (указывает на сердце), ему все равно не сравниться". У Тальхаймера в сердце будут тыкать и принцу, и друг другу едва ли не все герои спектакля, проверяя, живо ль оно. Если бы знали точно, не делали бы это с исступленной решимостью.
Пятиактовое многословие "Эмилии Галотти" Тальхаймер превращает в стремительный блицкриг, который длится чуть более часа. Тонны извинений, обвинений, убеждений, оскорблений и лести, составляющих просвещенческий пафос пьесы, выстреливаются ослепительной скороговоркой, изумляя самих владельцев своей никчемностью. Сами же они действуют под напором совершенно иных сил - внезапной тишины, взгляда, толчков крови по венам, рук, застывших в изысканном, лаконичном жесте, впечатанных в пространство, точно на фресках Микеланджело. В памяти оседает только несколько фраз: "Утро было так прекрасно". Принц и Эмилия на подиуме. Их встреча - разряд молнии. Ладонь к ладони: одна - у рампы, другая - в глубине, при выходе из узкой двери, поворот головы - вот и страсть, порыв, вот зерна гибели, вот любовное настроение, вот вальс.
Вальс все определил в этом сочинении Тальхаймера: взяв за основу музыку Юмбайши к фильму Кар-Вая "Любовное настроение", минималистскую и страстную, как "Болеро" Равеля, он окончательно переоркестровал пьесу Лессинга. И вот уже не отец убивает дочь, ставшую предметом своевольной и губительной страсти монарха, а сама она с пистолетом в руках исчезает за стенами, слившись с толпой вальсирующих пар. Регина Циммерман-Эмилия Галотти здесь почти ничего не говорит. Только несколько слов. Только смятение. Только чувство роковой обреченности. Только глаза, расширенные от предчувствия и готовности. Тоненькая, хрупкая, она ступает по подиуму, точно на эшафот, все ее тело, пылающий взгляд - вызов и страсть. Не понять, что случилось, не осознать.
В сценической партитуре Тальхаймера все и вся танцуют: обезьяньи гримасы интригана Мартинелли (Иного Хюльсман), скороговорка речи и долгая тишина, неподвижность и стремительность, сами стены, которые внезапно открываются, пропуская десятки вальсирующих пар. И сама игра актеров виртуозно вальсирует от пряной чувственности, достоверности психологического театра к жесткой, гротескной эксцентрике.
Восторг - вот что испытываешь, выходя после спектакля: восторг перед тем, как страстно, лаконично и виртуозно рассказана эта театральная история. Мимо, как в скоростном поезде, летят феминистские монологи графини Орсины (Нина Хосс), брошенной возлюбленной принца; обличительные слова отца Галотти (Петер Пагель), злобные гримасы жениха Эмилии графа Аппиани (Хеннинг Фогт). Все семьдесят пять минут сценического действия - сжатое в пружину, элегантное и чреватое катастрофой ожидание финального вальса.
Через виртуозность этой формы Тальхаймер поведал о тоске по страстному, цельному человеку. Но поверх всего спектакль рассказывает о том, что этот страстный человек недостижим. Иначе не тыкали бы его герои пальцем себе в грудь с таким отчаянным постоянством. Пружина сжалась до предела. Дальше - только выстрел, которого не слышно в звуках вальса Шиджеру Юмбайши.