Сергей Лукьяненко: Лем был, наверное, одним из величайших писателей-фантастов и ХХ века, и вообще всей истории фантастики. Я бы даже рискнул сказать, что он был одним из величайших писателей ХХ века - безо всякого деления на жанры. Его книги отличала глубочайшая философичность. Он вкладывал огромное количество мыслей в свои произведения, не забывая ни о сюжете, ни о стиле, ни о живых характерах. Он фактически заложил какое-то новое направление в фантастике, придав авторам смелость говорить на глобальные темы, на те темы, куда раньше вторгались только философы и редко пытались заглянуть авторы мейнстрима.
Российская газета: У вас было какое-то личное отношение к нему?
Лукьяненко: Трудно говорить о личном отношении, если ты не знал человека лично. Меня немного огорчало то, что к России Лем относился не самым лучшим образом, скажем честно. Это, наверное, вообще характерно для польских писателей, и особенно для тех, кто пережил эпоху Ярузельского и винил Советский Союз за вмешательство в дела Польши. Да, это огорчало меня. Хотя, наверное, Лем понимал, что нигде его не любят так, как в России. А в Америке, например, Лем сначала за литературные заслуги был принят в Американскую ассоциацию писателей-фантастов, а потом исключен, потому что был человеком, совершенно свободным в своих взглядах, и критиковал всех, в том числе и американских писателей, которые к такому не привыкли. Но это, видимо, было свойством его разума...
РГ: Вы могли бы назвать его мизантропом?
Лукьяненко: Нет, я не сказал бы, что его можно назвать мизантропом. Это был очень умный человек, который очень болезненно воспринимал несовершенство человечества, несовершенство окружающей жизни. Он был глубоким, убежденным атеистом. В начале жизни, как он говорил, он разуверился в религии, а к концу жизни он разуверился и в науке, считая, что и наука человечеству ничего не принесет. Это, скорее, не мизантропия, сколько глубокое разочарование в возможности прогресса вообще.
РГ: Может быть, мизантропия, по сути, и есть разочарование?
Лукьяненко: Мизантропия предполагает некую неприязнь, негативную эмоциональную реакцию на всех окружающих людей. Тут была не неприязнь... скорее, опустошение и разочарование. В том числе - убежденность в том, что все страны совершают некие нехорошие дела...
РГ: Назовем их ошибками?
Лукьяненко: Он считал, что это не ошибки, а система, в которой не существует и не может существовать какого-то правильного государства, правильных политиков, которые могли бы представлять человеческие интересы... Он критиковал Америку и свою родную Польшу, и Россию, и Украину - всех. Это, действительно, был человек, который очень четко подмечал всяческие несуразности и совершенно безжалостно по их поводу высказывался. Это было как в его произведениях, так и в его "прямой речи".
РГ: Но любили его не за это...
Лукьяненко: Да, не за это... Или, скажем, не только за это. Человек, который умеет видеть в других недостатки, умеет их критиковать не потому, что доставляет ему личное удовольствие, а просто по свойству своего характера, - такие люди необходимы человечеству. Если все будут всем довольны - развитие человечества остановится. Такой человек нужен как объективный взгляд со стороны, нужен, чтобы высказывать точку зрения неприятную, непопулярную, но имеющую право на существование. Но, в первую очередь, все-таки он был писатель-философ, который пытался представить себе все возможные пути развития цивилизации, описывал в множестве книг самые разные варианты будущего. Он был настолько талантлив в этом, так сказать, генерировании идей, что он разработал совершенно особый жанр. У него была серия рецензий на вымышленные книги, где он в пяти-десяти страницах описывал несуществующую книгу, но описывал так подробно и четко, что все возможные проблемы, которые можно было бы поднять в такой книге, оказывались затронутыми.
РГ: Можно ли сказать, что он научил вас чему-то? Было ли у него что-то, что вы приняли как свое?
Лукьяненко: У него есть много вещей, которые мне нравятся. Мне очень нравятся вещи его раннего периода, они написаны с юмором, у него было очень много ранних иронических вещей - ну, порой, это был черный юмор, но юмор - ироническая фантастика. У него был достаточно долгий период, когда он глубоко верил в силу человеческого разума, в то, что путь человечества лежит в космос, что это принесет ответы на какие-то вопросы и поможет в каком-то смысле человечеству. И вот этот, можно сказать, средний период его творчества мне наиболее симпатичен. Во всяком случае, чем позднейший, который, может быть, более глубокий, более серьезный, но и более пессимистичный. Но это, наверное, было неизбежно: с возрастом пессимизм - особенно у умных людей - усугубляется. Хотя, если отринуть самые первые книги, "Астронавты" и "Магелланово облако", у Лема, пожалуй, не было слабых книг... В каждой книге он представал совершенно новой гранью. Надеюсь, что он чему-то меня научил. По крайней мере, надеюсь, тому, что фантастика вправе касаться самых сложных проблем и имеет право на любой эксперимент с социальными и политическими вопросами в будущем человечества.
РГ: Для вас фантастика является частью реальности?
Лукьяненко: Ну, в какой-то степени, фантастика - метафора реальности. О каком мире и времени мы бы ни писали, мы всегда пишем о мире своем, экстраполируя те или иные тенденции, представляя их в несколько ином, гротескном свете. И Лем мастерски владел этим, и роботы у него были, в сущности, людьми. И в проекции настоящего в будущее он был очень силен. Фантастика как жанр - не более чем прием, который позволяет говорить о многих вещах... Фантастика - та часть литературы, которая очень любит задавать вопросы и очень редко дает на них ответы.