Поделиться
Российская газета| Начнем с только что вычитанной верстки для издательства "Зебра", где выходит трилогия ваших коротких романов.
Николай Климонтович| Редакторы упрямо называют их повестями. Маленькие трагедии могут быть, а короткие романы - никак. Это наша национальная традиция: Белкин поставлял именно повести. И "Бедная Лиза" тоже не роман. Поэтому, как в старом анекдоте, "пусть тоже слушает полонез Огиньского". Общий смысл этого "воспитания автора": нужно быть скромнее. То есть скромный автор, если он не Гоголь, не может сам определить собственный жанр.
РГ| Это так принципиально?
Климонтович| Ровно настолько, насколько автору хочется распоряжаться собственным добром. В результате именно он будет отвечать за свою книгу, даже за анонимный редакционный врез, даже за идиотского цвета обложку. Если что-то будет не так, редактор тут же умоет руки. И ты никогда ничего не докажешь.
РГ| А редакция и издательство не заинтересованы в выпуске качественной продукции?
Климонтович| Теоретически заинтересованы. Но любое издательство в известном смысле анонимно и, как следствие, бесхозно: сам хозяин редко вникает в ход дел. У него не доходят руки, и он полагает, что нанятым работникам можно довериться. Это приятное заблуждение любого собственника: он отчего-то считает, что его кровное дело другие должны любить как свое.
РГ| Немного подробнее о самой книге.
Климонтович| Книга называется "Только остров". Речь идет о "лишних людях" нашего времени: о поколении русских интеллигентов - один писатель, другой музыкант, третий библиограф и специалист по Сведенборгу, - середина жизни которых пришлась на разлом времен, на исторический перелом в бытии страны. Их молодость осталась за горизонтом, в "другой стране", а в новой они почувствовали себя эмигрантами.
РГ| Не закрывает ли в нынешней литературе тема воспоминаний и ностальгии текущую действительность?
Климонтович| Надо ли говорить, что прошлое всегда более остро и пряно, чем окружающее нас нынче. Счастлив тот автор, для которого самая острая, самая ностальгическая и самая задушевная книга становится последней: как, например, "Хаджи- Мурат". И несчастен тот, кто свою лучшую книгу написал в молодости, как "Зависть" Олеши, к примеру, а потом бог рога уже не дал. Кстати, интересно, что к детству и юности почти всякий писатель оборачивается дважды. Один раз в дебюте, второй раз - обладая уже совсем иным взглядом - перед смертью. Тот же толстовский "Хаджи-Мурат" симметричен по материалу "Казакам".
РГ| В весенних номерах журнала "Октябрь" напечатаны первые части вашей новой книги "Последние назидания". Она разве не о том, что сейчас?
Климонтович| Нет, это моя третья попытка написать о собственном детстве и становлении. Материал практически тот же: моя семья, 60-е, прощание с тягостным прошлым, попытка поколения родителей начать жить заново. Но как разительно иначе мне все это виделось двадцать лет назад, когда я писал "Фотографирование и прочие игры", и десять лет назад, когда написан роман "Дорога в Рим". В тридцать ты все видишь и вспоминаешь совсем иначе, чем в пятьдесят.
РГ| Вы много раз говорили о своем поколении. Можно ли сказать, что ваши сочинения, кроме общечеловеческих проблем, посвящены еще особым проблемам именно этой генерации?
Климонтович| Мы, можно сказать, неинтересное поколение - без внешней биографии. На нашу долю не выпало ни войны, ни голода, ни лишений. Мы читали книжки, гоняли в футбол, хотели иметь модные штаны, слушали Баха и "Роллинг Стоунз". Даже такая вещь, как эротическое становление, далось нашему поколению без натуги: не было ни серьезных запретов, ни тяжких последствий драйзеровского плана с "воздаянием за грехопадение". Все как-то обходилось. Но это внешне. Зато у нас было много свободного времени для тоски, для сновидений, для самоедства и рефлексий. То есть в конечном счете для занятий литературой в собственном смысле - без мемуаров партизан.
РГ| Многие коллеги-журналисты до сих пор припоминают ваш роман "Последняя газета" и обижаются за профессию. При этом вы продолжаете работать в печатных СМИ в роли колумниста. Ваш взгляд на сегодняшнюю газету изменился?
Климонтович| В той давней книге речь шла не о том или ином органе печати. И не о конкретных его сотрудниках. Речь там велась о драме писателя, который хотел бы, чтобы его не трогали и дали возможность сочинительствовать, так сказать, для вечности. А вместо этого ему пришлось для прокорма идти служить в ежедневную газету. Проблема была в столкновении старой модели бытия как вседневного возделывания своего сада и новой модели служения чужим, внеположенным целям. Герой ощущает всякий день, что вместо вечного он занимается текучкой, вместо высокого служения - поденщиной, что его книги могли бы стоять на библиотечной полке, а в его статьи завтра будут заворачивать селедку. Абсолютно вечная коллизия, знакомая любому, кто ступил на почву художества. Нет, взгляд не изменился, но обретено больше смирения.