Поделиться
Мы говорим с режиссером "Эйфории" на террасе отеля "Эксельсиор". Человек театра, Иван Вырыпаев в кино дебютант, но разговор производит сильное впечатление системностью подхода к созданию фильма. Здесь классическая поверка алгеброй гармонии: эмоции в кино создаются жестко продуманным отбором средств воздействия на зрителя. Здесь сама интуиция интеллектуальна.
Главная роль - у зрителя
Российская газета | Как мне показалось, стилистика вашей картины отличается от принципов, что исповедует Театр.doc. В сюжете есть нечто вневременное, мифологическое.
Иван Вырыпаев | На самом деле принципы общие. Это попытка исследовать пространство трагедии. Хотя трагедия в наши дни невозможна - она возможна только в гармоничном обществе. Да и вообще высокий жанр ушел вместе с Шекспиром и Мольером. Но и
постмодернизм - построение одного за счет другого - уже надоел, стал выхолощенным, бессмысленным. И искусство все равно придет к истокам, к чистому жанру. Или погибнет, потому что нет иного выбора. То, что мы сделали, - абсолютно жанровое кино. Мы пытались применить закон трагедии к нынешней жизни. Не имитировать его, не пытаться воссоздать то, что воссоздать невозможно, а исследовать.
РГ | Получилось, с вашей точки зрения?
Вырыпаев | Я не могу сказать, что фильм получился, но какой-то результат есть - хотя бы в том, что мы теперь можем понять, куда идти дальше. И плюс, и минус картины в том, что мы заставляем зрителей принципиально по-новому смотреть кино. Фильм сконструирован блоками, где довлеет не бытовая, а художественная логика. И если не попасть на эту волну, то можно вообще ничего в картине не понять: все в ней покажется чудовищным, жестоким, натуралистичным или лживо условным. И есть люди, очень умные, которые просто не попали на эту волну. Но и жанр диктовал свои условия. Есть в фильме места, которые мне не нравятся, но я их оставил, потому что так требует жанр. А есть кадры, которые мне кажутся прекрасными, но пришлось их выбросить.
РГ | Например?
Вырыпаев | Приходится отказываться от личных ощущений. Личные ощущения определяют работу над сценарием, с актерами на съемке - а дальше идет монтаж, и он требует: вот этот кадр должен стоять тут, и нигде больше. Мне кадр может не нравиться, но нет ему замены - и я его вынужден поставить. Весь фильм выстроен как организация его восприятия зрителем. Если "Андрея Рублева" Тарковского показать в пустом зале, это все равно произведение искусства. Если показать так наш фильм, он не будет искусством. В нем два героя: фильм и зритель. Он, как и мои спектакли "Кислород" и "Бытие", существует только в связке с публикой. Это можно считать уязвимостью фильма: он сильно зависит от зрителя. Если из пятисот человек в зале триста не попали на волну картины, то она провалится и для оставшихся двухсот. У этого фильма нет "среднего зрителя": есть те, кто его ненавидит, и те, кто его любит. Мы это прекрасно понимали и на это шли.
Придавленные богом
РГ | Вы предложили очень радикальный язык и даже нарушаете некоторые священные каноны кино. На это немногие отваживаются. Например, в картине рекордное количество затемнений, и она напоминает оживший слайд-фильм.
Вырыпаев | Это было бы очень здорово...
РГ | Действие дается вспышками, каждая статична, но врезается в душу, как живописная картина.
Вырыпаев | Если все воспринимается так, как вы говорите, то я счастлив: мы именно так фильм и делали, и значит, не зря работали. Я даже говорил оператору: надо снять так, чтобы каждый кадр можно было отправить на конкурс короткометражек и выиграть приз. Но из этих кадров составляется фильм. В принципе так устроены пьесы Шекспира - я не предложил ничего нового. Я вообще питаю глупую надежду, что у нас возможен такой нео-неоклассицизм. Хотелось сделать классическую структуру, где, как в "Макбете", любая сцена включена в цепочку сцен, но существует и сама по себе как маленькое законченное произведение. Мы к этому стремились, но сказать, что все кадры получились таким произведением, я, к сожалению, не могу. И боюсь, иногда эта система не работает.
РГ | Я давно не видел такой осмысленной, такой ансамблевой операторской работы, как у Андрея Найденова.
Вырыпаев | Обычно в сценарии пишут: герой идет по белой дороге. У нас же написано так: "Белая дорога" - и точка. Другая сцена: "Герой идет". Это разные сцены. Мы создаем миф, притчу, погружаем наших несчастных героев в пространство, которое специально преувеличиваем. Все должно быть так, словно огромный бог своим животом лег на землю - и придавил ее. Здесь для зрителя все имеет значение, только герои этого не замечают - так устроен фильм.
РГ | У вас - как в музыке: рефрены, лейтмотивы. Лодка, плывущая в звездной воде, дана дважды: как ожидание и как исход драмы.
Вырыпаев | На самом деле мы таких кадров сделали значительно больше. Где-то они получились, где-то - нет. Например, солнце между двух домов. Мы долго выбирали место, чтобы был именно этот эффект.
РГ | Но такой перфекционизм в кино часто недостижим - техника изготовления фильма груба. Вас она часто ставила в тупик, разочаровывала, не давала выполнить задуманное?
Вырыпаев | Часто. Ты очень зависишь от всего - от техники, финансов, объектива, камеры, ветра... Например, у нас был 14-метровый операторский кран, но из-за сильного ветра его пришлось сократить - шла вибрация камеры.
РГ | Картину начинает и заканчивает слепой, несущийся на мотоцикле поперек дорог. Какую роль вы отводите этому персонажу?
Вырыпаев | В сценарии была чисто бытовая сцена: деревенские мальчишки посадили слепого на мотоцикл и пустили его по дороге. Потом он появлялся еще много раз, причем были сняты очень хорошие сцены. А сели монтировать - задумались: кто же это у нас такой? Он ведь был конкретным персонажем, а вовсе не метафорой. Но мы от него оставили только начало и финал - получился как бы круг: этот герой так никуда и не приедет.
Лодки тонут не первый год
РГ | Музыка в фильме удивительным образом соединила в себе мотивы русской гармошки и бандонеона Астора Пьяццолы. Это так задумано или просто мне померещилось?
Вырыпаев | Нет, не померещилось. Пьяццола так мощно влез в культуру баянного звука, что теперь любой перебор клавиш нас всегда будет отправлять к нему - он стал как бы монополистом этих звучаний. Наш композитор Айдар Гайнуллин - известный в мире баянист, серьезный музыкант, ученик Ростроповича, окончил Гнесинку, играет классические произведения.
РГ | Мне как раз нравится, что музыка вызывает ассоциации с Пьяццолой - это выводит фильм на более общие горизонты. Он рассказывает очень русскую историю, которая одновременно универсальна.
Вырыпаев | Вначале была идея не писать оригинальную музыку, а взять моего любимого Шостаковича и сыграть его по-деревенски, на баяне: упс - апс - упс - апс! Попробовали - не получилось: сразу возник пафос. Потому что это - глыба, которая все сметает на своем пути. В любом исполнении - хоть на ложках.
РГ | Говорят, на "Кинотавре" фильм вызвал род скандала: все расслоилось, мнения были полярными. В чем вас обвиняли?
Вырыпаев | Мы не так самолюбивы, чтобы не принимать критику. Она для нас интересна и важна. Но судить картину надо по законам, по которым она сделана. А кинокритики так устроены, что они не столько смотрят, сколько обдумывают, на какую полку определить фильм. Ага, думают они, лодка - это Джармуш, дерево - это Тарковский. Но это и не Джармуш и не Тарковский. В результате я видел измученных людей. Ко мне подошел приятель и сказал: я знаю, что это плохое кино, но - плакал. Только зачем ты взял все эти штампы? Я подумал: бедный, он час времени потратил на противоборство с фильмом вместо того, чтобы его просто смотреть. Все это и породило у людей некое возмущение. Если бы фильм провалился - им было бы проще. Но он, наоборот, взбудоражил. Друзья ссорились из-за него!
РГ | Мне кажется, фильм требует абсолютно открытого восприятия.
Вырыпаев | Строго говоря, в искусстве уже было все. И лодки плавают и тонут не только у Джармуша, Звягинцева и у нас, а еще в тысячах картин. Чтобы найти первого режиссера, утопившего лодку, нужно провести серьезную работу.
Я не уводил чужих жен
РГ | После театра вас сильно разочаровало кино? Осталось желание им заниматься в дальнейшем?
Вырыпаев | Я думаю сделать еще одну картину - потому, что хочется доделать все те вещи, о которых мы говорили. Точнее сконструировать фильм. Есть одна идея, я ее разрабатываю, и если все будет хорошо, следующим летом начну снимать. А сейчас ставлю спектакль в театре - это гораздо труднее, чем делать кино.
РГ | Вы действительно считаете, что кино снимать легче?
Вырыпаев | Кино сложно снимать физически, зато любой ляп можно припрятать. В театре же ты лицом к лицу со зрителем, и ни музыка, ни свет ничего спрятать не могут.
РГ | К тому же на втором спектакле вы можете скорректировать то, что не получилось на первом.
Вырыпаев | Да, и это тоже большой плюс театра. Мы четыре года играем спектакль - и все четыре года его корректируем. А здесь в Венеции я даже не очень волнуюсь, потому что уже ничего не могу поправить.
РГ | Вас даже не волнует судьба "Золотого льва"?
Вырыпаев | Я бывал в жюри и знаю, как там все решается. И сколько плохих фильмов получают премии, и сколько достойных ее не получают. Так что тратить на это нервы бессмысленно.
РГ | Как сложится прокат фильма?
Вырыпаев | Вот это нам очень важно! 5 октября фильм выходит значительным тиражом в 150 копий, и хочется, чтобы люди его посмотрели. Потому что продюсеры других картин, увидев, что этот идет успешно, тоже начнут снимать серьезное кино.
РГ | Кто из театральных и кинематографических режиссеров для вас наиболее авторитетны?
Вырыпаев | Петр Наумович Фоменко, Кама Гинкас. Мой учитель Вячеслав Кокорин, выдающийся режиссер. И, как бы это странно ни звучало сегодня, - Константин Сергеевич Станиславский.
РГ | Сейчас очень принято от него отрекаться.
Вырыпаев | Я же занимаюсь совершенно традиционным театром! А в кино - Тарковский, Параджанов, Феллини, Тарантино. А кумир мой сегодня - Вонг Кар-вай. Его "2046" то, из-за чего я решил заниматься кино. Потому что понял, что это возможно - так говорить со зрителем с точки зрения живописи.
РГ | Венецианский фестиваль может открыть вашей картине дорогу на мировой экран.
Вырыпаев | Венеция нам очень помогла, ведь денег на рекламу у нас нет. Думаю, то, что мы здесь, - уже победа. И огромное счастье.
РГ | И последнее: по слухам, фабула вашей картины навеяна какими-то коллизиями вашей личной жизни - это действительно так?
Вырыпаев | Это для меня что-то новенькое. Ну правда: я никого не убивал, не уводил чужих жен, не участвовал в любовном треугольнике. Более того, у меня гармоничная любовная жизнь, прекрасная жена и замечательная семья. Я вообще думаю, что художник должен стоять как можно дальше от своих произведений, а иначе будет "исповедалка".