Известно, что Дмитрия Шостаковича и оперного режиссера Бориса Покровского связывали и творческое взаимопонимание, и узы дружбы. Покровский поставил все, что Шостакович написал для оперной сцены: "Нос", "Катерину Измайлову", "Антиформалистический раек". В Камерном театре Покровского исполняли неоконченную оперу "Игроки" по Гоголю, а совсем недавно поставили спектакль "Век DSCH" - композицию по произведениям Дмитрия Дмитриевича, для сцены не предназначавшимся (14-я симфония, струнный квартет, вокальный цикл "Из еврейской поэзии"). Накануне 100-летия со дня рождения Дмитрия Шостаковича Борис Покровский дал интервью для "Российской газеты":
Российская газета | О творчестве Дмитрия Шостаковича написано очень много, но хотелось бы больше узнать о нем как о человеке.
Борис Покровский | Мы встретились впервые на премьере "Носа". Но это было не в Москве, а в Берлине, в конце 60-х годов. Спектакль тогда поставил режиссер Эрхард Фишер, с выдумкой, модерново. Труппа собралась вокруг автора в фойе: все ждали комплиментов. Шостакович был человеком очень деликатным и терпеть не мог критиковать. Он хвалил, благодарил, но глаза его, как мне показалось, были грустными. Немецкие постановщики пытались расспросить его о концепции "Носа". А он ответил: "Просто хотелось пошутить". Там, в Берлине, меня и начала преследовать давняя мысль о постановке "Носа" в Москве. Я считал, что это произведение вобрало многие традиции русского искусства: Пушкина, Гоголя, Достоевского, русскую песню, Мусоргского...
РГ | Вы первоначально хотели ставить "Нос" в Большом театре?
Покровский | Конечно! Я привез в Москву запись оперы и показал ее в Большом. Меня подняли на смех: что это, мол, за музыка, ее ни сыграть, ни тем более спеть невозможно, все голоса себе сорвут! Потом я показал оперу своим ученикам в ГИТИСе, и они вцепились в нее: подготовили много сцен и пели просто лихо. Вскоре эти выпускники моего курса стали ядром молодого Камерного музыкального театра. Сначала перенесли на сцену кое-что из дипломных спектаклей, поставили старинные оперы Бортнянского и Пашкевича, а потом я пошел к Шостаковичу и сказал, что хочу ставить его "Нос".
РГ | Приходил ли Дмитрий Дмитриевич на репетиции?
Покровский | Он стал приходить к нам, когда все было поставлено и начались прогоны на сцене. К этому времени Шостакович был уже серьезно болен и ходил с трудом. Его обаятельная жена Ирина Антоновна привозила Дмитрия Дмитриевича в наш двор на Соколе, мы открывали внутренний подъезд, и с большими усилиями Шостакович спускался в подвал. Помню, как в первый раз мы жутко волновались и следили больше за его реакцией, чем за сценой. Но он, по-моему, волновался еще больше, чем мы: щека подергивалась, пальцы шевелились. Ему поставили пюпитр, и Ирина Антоновна зажгла карманный фонарик, чтобы Дмитрий Дмитриевич мог следить по партитуре в темных сценах. Но он не перевернул ни одной страницы, хотя за долю секунды до вступления инструмента или певца его острый носик поворачивался в сторону будущего звука! Прошло больше сорока лет с тех пор, как совсем молодым он написал эту громадную партитуру, а он помнил наизусть каждую ноту!
РГ | Он делал вам тогда замечания?
Покровский | У него была удивительная деликатность и удивительная форма требовательности: все пожелания он высказывал тоном скромнейшего просителя! Шостакович был человеком театральным, в свое время много работал с Мейерхольдом, Самосудом, писал музыку для драматических спектаклей, кинофильмов, поэтому требовал точности во всем. Помню, как он единственный заметил, что артист вместо "душеНька" спел "душеЧка". Для своих пожеланий Дмитрий Дмитриевич избирал различные формы. Однажды рассказал в качестве веселой истории, что в первой - ленинградской - постановке "Носа" исполнитель партии Ковалева фразу, обращенную к своему носу: "Ну же, ну же, полезай, дурак!", пел на октаву выше. Наш Ковалев - Эдик Акимов, услышав это, тут же спел фразу так же, на октаву выше. Дмитрий Дмитриевич был очень доволен, но забеспокоился - не трудно ли певцу. Или еще один случай: я решил вставить в спектакль прозаический текст Гоголя из повести, остановив для этого действие. С Рождественским мы нашли место перед финалом, где проза прозвучала бы совершенно неожиданно. Там у Гоголя идет критика темы и сюжета повести "Нос". Я опасался реакции Дмитрия Дмитриевича. А он рассмеялся, довольный, повернулся ко мне и сказал: "Как это раньше не пришло мне в голову!" А потом попросил артистку Людмилу Соколенко говорить ее фразу: "Что страннее, что непонятнее всего, это то, как авторы могут брать подобные сюжеты!", указывая прямо на него, сидящего в зрительном зале!
РГ | Кажется, именно в этот период Шостакович спас Камерный музыкальный от закрытия его пожарными?
Покровский | Этот случай совершенно поразительный. Я приехал на репетицию, а у входа толпятся актеры: оказывается, на дверях висит печать пожарной охраны. Дело в том, что, когда мы в результате долгой борьбы с Ленинградским райисполкомом получили помещение бывшего кинотеатра "Сокол", бок о бок с нами оказалась пожарная часть. А они всегда хотели разместить здесь свой клуб, поэтому и кинотеатр закрыли. Стали они нас "доставать" проверками, актами и протоколами. Повод был удобный - театр в подвале! Невозможно! Закрыть! И - закрыли. Мы бросились спасать театр: куда только ни писали, куда ни звонили - ни достучаться, ни допроситься не могли. Тогда я позвонил Шостаковичу. Что было потом, Дмитрий Дмитриевич нам рассказывал скупо и неохотно, хотя и с юмором. А Ирине Антоновне рассказал подробно, а она уже пересказала нам. Оказывается, Шостакович позвонил в приемную Щелокова, всесильного министра внутренних дел, и попросил принять его. Ему назначили прием на следующее утро. Утром Шостакович надел свой "спецпиджак" (он весил чуть ли не пуд от тяжести золотых лауреатских медалей - Ленинской, восьми Государственных и неисчислимого количества орденов самого высшего достоинства). Он всегда надевал этот пиджак, когда приходилось идти в "инстанции", чтобы пробить нужное дело или просить за своих друзей и учеников (никогда - за себя!). В "спецпиджаке" поехал он к Щелокову, а у того - совещание. Однако Щелоков его прервал, вышел к Шостаковичу и любезно приветствовал композитора. Надо сказать, что этот министр был не чужд культуры, любил бывать в среде творческой интеллигенции, слыл меценатом и этим мнением дорожил. "Что у вас случилось, Дмитрий Дмитриевич?" - министр был сама любезность. "От вас зависит судьба советской оперы!" - "От меня?" - изумился Щелоков, и Шостакович несколько путано, как он потом признался, рассказал о молодом Камерном театре, о грандиозных планах композиторов увидеть современные оперы на его сцене, ну и обо мне, конечно. "Прекрасно, но все-таки, чем могу вам быть полезным?" - спросил Щелоков. "Театр закрыт!" - сказал Дмитрий Дмитриевич и поведал о кознях пожарных. "Соедините меня с начальником пожарной охраны Москвы!" - приказал министр помощнику, взял трубку и сказал: "Слушай, разберись со своей частью на Соколе! Меня приглашают на премьеру, а на театре печать! Завтра доложишь!" Потом попрощался и успокоил Шостаковича, сказав с улыбочкой: "Надеюсь, все будет в порядке!" И, действительно, на другой день приехал полковник со свитой, печать сняли, а нам оставили предписание - что надо доделать. Мы все выполнили и сыграли премьеру "Носа", которая прошла просто с триумфом.
РГ | Как бы вы определили его человеческие качества?
Покровский | Шостакович и человек гениальный, не только композитор. Чистый, добрый, остроумный. Очень честный. Никакая грязь его не касалась, он жил в своем мире. Смотрел со страстью футбол, мог выпить рюмочку водки, но жил в своем мире. Хотя все, что происходило вокруг, проходило через его чистое сердце. Поэтому и воспоминания о нем чистые.