Конечно, Шостакович - величайший мастер своего времени. И нашего тоже. Но как только мы пытаемся или доказать, или даже просто повторить друг другу эту нехитрую мысль, у нас сразу возникает несколько проблем.
Шостакович еще при жизни долго стоял на той вершине славы и признания, где, как известно, вообще очень холодно, ветрено и одиноко. Но среди всех, кому довелось там побывать, Шостакович вызывает особенное, щемящее порой сочувствие - так ему на этой вершине неуютно и даже противно находиться. И кроме трогательной личной скромности тому есть еще причины. Возможно, далеко не последняя из них тот вал непонимания, причем непонимания активного и деятельного, который рос вместе с его известностью и к моменту смерти композитора достиг всемирных размеров.
Помощи ждать неоткуда - и отечественное музыковедение, и исследователи на Западе приходят порой к противоположным выводам, но и те, и другие упорно возвращаются на один и тот же порочный круг - назовем его "Советская/Антисоветская музыка". Выглядит он примерно так.
Самыми важными событиями в жизни Дмитрия Дмитриевича Шостаковича как музыканта и человека стали... мощнейшие удары, нанесенные ему советской властью. Прежде всего в 1936 (газетная статья "Сумбур вместо музыки") и 1948 годах (во втором случае дело касается партийного постановления о "формализме") - и именно из государственного вмешательства в композиторские дела проистекает все то, чем так важен и характерен Шостакович для истории музыки ХХ века.
Можно взять эту формулу со знаком "плюс" и привычно посетовать, почему в теперешней жизни уже нет той руки, которая всю жизнь держала советское искусство "за шкирку": и вот ведь, результаты-то какие были... Жалко только, воротник порвался.
Можно все то же самое представить себе с противоположным знаком: злодеи подкрались незаметно и насильно переломили естественный ход событий в его творческом процессе. После "Сумбура" больше ни одной оперы не закончил, после 48-го года принудительно написал кучу соцреалистической "макулатуры", а серьезную авторскую музыку попрятал в стол - и так далее. Обычно такой взгляд соседствует с убежденностью в том, что на самом-то деле Дмитрий Дмитриевич диссидент-подпольщик, и в его музыке обязательно есть "кукиш в кармане", а Герой Соцтруда, награды и громкие премьеры - это так, для отвода глаз.
И почему-то считается, что решающая роль во всей этой истории принадлежит власти. Крепкому кулаку, то есть именно тому, кто бьет, а не тому, кто удар принимает.
Не возражая ни тем, ни другим, просто отметим, что хотя Шостакович и выглядел всегда как воплощение питерского интеллигента, внезапные удары он умел держать так, как ни один из его коллег. И в 30, и в 40 с небольшим, и в 69 лет этот человек даже если бы очень захотел, не смог бы не сочинять. И здесь он - если выражаться казенным языком музыковедов - "по праву стоит в одном ряду с Чайковским, Шуманом, Моцартом", то есть с людьми, для которых желание и необходимость доверять чистому нотному листу то, чего нельзя сказать словами, стали острой психологической зависимостью: с тяжелыми "хрониками" композиторского труда.
И заметим еще, что после каждой крупной неудачи, провала или официального "внушения" правильных эстетических идеалов очень быстро на столе у Шостаковича появляется новая рукопись, в которой если и есть след этих "внушений", то карандашный, набросочно-карикатурный. Ни суицидальных попыток, ни запоев, ни показных творческих кризисов в стиле "ушел в себя, вернусь не скоро", ни даже сколько-нибудь достоверных жалоб на то, как тяжко быть "советским композитором". Ведь известно, что живой Шостакович никому не доверял всего, что имел за душой, никогда публично не объяснял, что он имеет в виду, большинство бумаг и текстов подписывал, не глядя. И теперешние рассказы знаменитостей о том, как он "изливал душу" им в жилетки, весьма сильно преувеличены. Единственным объектом его молчаливой откровенности оказывались ноты очередной новой вещи. Для человека с таким внутренним стержнем играть в садо-мазохистские игры с властью, в которые увлеченно играли многие его коллеги (дразнить ее, воспевать, тут же ойкать и плакать) - это не только глупо, но и совершенно не интересно. А вот истинные и многочисленные любители такого рода развлечений как находили в музыке и биографии Дмитрия Шостаковича полные карманы "антисоветчины", так и будут находить.
К тому же есть еще пара кругов - тоже порочных и замкнутых - по которым упорно ходят не только исследователи, но и слушатели всего мира: как уже открывшие для себя звук его музыки, так и те, кому предстоит это сделать.
Взять хотя бы любимую тему о том, что сочинения Шостаковича - это "Летопись трагической эпохи". Здесь столько дежурного вранья, спекуляций и подтасовок, что их легко хватит еще на следующие сто лет. Берется симфония (всегда жесткая, противоречивая и пронзительная музыка, как обычно у этого автора: словами не опишешь, под шаблон не подгонишь) - называется год ее написания и изумленным слушателям рассказывается о том, какие катаклизмы произошли в истории СССР и остального мира в этом самом году. Так о чем эта симфония? Правильно - об этом. Значит, точно "летописец"! И снова замкнулся порочный круг, из которого выбраться мы сможем не раньше, чем поймем, что художник никому и ничего не должен.
"Народная/Антинародная музыка" - это вопрос из зимы 1948 года, из позорных и абсурдных речей, произносившихся на композиторском пленуме не только руководящими невеждами, но и "знатоками" вроде Бориса Асафьева. В самом деле, с точки зрения "принципа народности в искусстве" Шостакович - практически никто. Все попытки обнаружить среди 147 опусов, подписанных его именем, всенародные шлягеры, доступные, узнаваемые и любимые, сводятся к двум песням. Это "Песня о встречном" и "Родина слышит". Есть еще общеизвестный романс из кинофильма "Овод" (тут постарался ныне несуществующий ансамбль скрипачей Большого театра) и так называемая "тема нашествия" из Седьмой симфонии, хотя в черновиках Шостаковича она появилась в мае 1941 года, когда никакого нашествия вроде не было...
Больше из наследия Шостаковича "хитов" практически не достать - разве что один милый фокстрот, который называется "Чай вдвоем", и его Шостакович не сочинял, а просто, будучи студентом, на спор за 45 минут оркестровал по памяти: фамилия автора Юманс, и это везде указано.
Но проблема в другом: ни вкусы, ни мозги практически не изменились с тех времен, когда Дмитрий Дмитриевич был признан "антинародным формалистом" и сбивчиво каялся в этом страшном "грехе". И под статьей "Сумбур вместо музыки", если убрать одиозный заголовок, фамилию Шостаковича и напечатать, как новенькую, сегодня подпишется с охотой столько народу, что даже неловко будет: а ведь и впрямь подпишется! "Мы стоим за красивую, изящную музыку" - мелодичную, гармоничную и возвышенную. Кто против? А между тем это цитата, взятая в "Антиформалистическом райке" Шостаковича: именно такими словами один малограмотный руководитель объяснял, чем отличается "реализьм" в музыке от "формализьма". Вот мы и попались: как раз там, где для нас заканчиваются банальности, для этого композитора начинается его парадоксальное и очень горькое чувство юмора.
Так что если нужен Шостакович благозвучный, оптимистичный и позитивный (что называется, "для народа"), то найти такую продукцию нетрудно, она произведена в достаточном количестве - только она почти не отличается от того, что писали еще десятки авторов, и почерк Шостаковича там почти не угадывается. Он отлично умел писать, "как все", это просто элемент его профессии.
Нам еще предстоит - нет, даже не полюбить Шостаковича таким, какой он есть, а хотя бы принять его и услышать. Настоящего, неровного, нервного, сложного, депрессивного и очень "личного" автора. Автора, который никогда не щадит своих воображаемых собеседников, но зато никогда им не врет - даже если они и предпочитают этой честности сладкие обтекаемые формулировки. Автора с его глубоко личными композиторскими заботами, которые в силу странного стечения обстоятельств стали такими важными фактами истории музыки ХХ века. Нам еще надо научиться различать на слух личную авторскую "подпись" Дмитрия Шостаковича, причем не только там, где он зашифровал свои инициалы нотами, но и там, где он как бы сам с собой обсуждает все известные нам неразрешимые вопросы. Вера и неверие, жизнь после смерти или страшная черная пустота, подлость и честность...
Просто надо один раз сделать над собой небольшое усилие - и понять, что всю свою музыку Шостакович написал не для себя. То есть не только для того, чтобы справиться с собственными страхами, болями, отчаянием и сомнениями. А потому, что он действительно хотел, чтобы мы все это услышали.