Поделиться
Дмитрий Бертман представил Москве Первую студию "Геликона", набранную из выпускников его мастерской в РАТИ (ГИТИС). Юные певцы продемонстрировали свои дарования в экстремальной амплитуде - от барочной оперы "Актеон" на античный сюжет до энергичного молодежного опуса на музыку Дмитрия Шостаковича "Большая молния".
Заявки студийцев на свежий репертуар оказались вполне эксклюзивными: ни "Молния", ни "Актеон" Марка-Антуана Шарпантье никогда не ставились в России. Клавир "Молнии" решили разыграть к столетию Дмитрия Дмитриевича, а ноты эпохи "Короля-солнца" разыскала Анна Булычева, специалист в области музыкального барокко. Оба раритета поставила режиссер Галина Тимакова, пополнившая, к слову, афишу "Геликона" еще одной своей постановкой - моцартовской оперы-буфф "Мнимая садовница".
Барочный опус, безусловно, камень преткновения и для более опытных солистов. А от дебютантов требовать безупречных колоратур и эффектных вокальных импровизаций, сближающих барокко с джазом, смысла почти нет. Понятно, что юные певцы исполнили "Актеон" по самой простой вокальной схеме: не отклоняясь от выписанной Шарпантье мелодии. Но сила их была в другом. Спектакль, выстроенный Галиной Тимаковой как чисто барочная игра линиями тел, скульптурных объемов, драпировок тканей, практически в пустом пространстве развернул утонченное зрелище, где соперницы Диана (Юлия Гончарова) и Юнона (Антонина Заварзина) пытались отвоевать друг у друга любовь Актеона (Вячеслав Стародубцев) и обнаруживали вдруг, что их возлюбленного, превращенного в оленя и пойманного собственными друзьями-охотниками, изжарили и подали им на шашлык. В последующей за "Актеоном" "Большой молнии" развернули на полную катушку совершенно иной эстетический миф. Совдепия в жанре соцарта - панорама тридцатых-семидесятых годов, подкрепленная соответствующей закуской из вареной колбасы и томатного сока, сервированных на мятых газетах. Так же, как и в "Актеоне", действие пришлось сочинять поверх нотного текста: фрагмент не завершенной в 1931 году оперы Шостаковича состоял из нескольких номеров. К имеющимся в клавире песням архитектора, Майофеля и радостного гимна "Советский Союз" добавили "Фонарики", песни из циклов на стихи Саши Черного и "Из еврейской народной поэзии", фрагменты из оперетты "Москва-Черемушки" и вокальный комикс "Жалоба в журнал "Крокодил". Весь этот набор из разностильной музыки Шостаковича приправили сентиментальной историей про интернациональную дворовую любовь еврейского мальчика и русской девочки, а также массой хрестоматийных совдеповских сюжетов - от черных воронов и френчей до дворовых драк и подвигов трудящихся с огромными болтами, любовных коммунальных драм за ситцевыми занавесками, соседской дружбой, дрязгами, понтами заводил-стиляг и коллективными плясками в тапочках и шерстяных носках.
Ерничающий Шостакович предусмотрел даже дефиле в "Молнии", дав возможность современным юным артистам блеснуть на подиуме в дедовских кальсонах и знаменитых на весь мир панталонах с начесом. И можно только удивляться, с какой точностью и азартом разыграли это многослойное и музыкально сложное действо представители нового поколения, для которого совдепия - такая же абстракция, как пушкинское время. Так же были разыграны и мелодии "Фонариков" или "Советского Союза", под которые студийцы радостно вытягивали красные нити звезд и серпов. И никто в зале уже не содрогнулся от этой символики. Может быть, потому, что энтузиазм юных артистов, как и бодрая энергия музыки молодого Шостаковича, оказался сильнее всяких символов.