Отчего мы с изумлением смотрим на стену, воздвигнутую вековою русскою готовностью?

Попробуем все же запустить машину времени и побеседовать с великим писателем.

- Михаил Евграфович, разумно ли говорить о дне сегодняшнем на материале далекого прошлого?

- Мне нет никакого дела до истории, и я имею в виду лишь настоящее. Может быть, я и ошибаюсь, но во всяком случае ошибаюсь совершенно искренно, что те же самые основы жизни, которые существовали в XVIII в., существуют и теперь.

- Уж в чем в чем, позволю себе добавить, а в чиновничьих нравах, которые вы описывали, Россия недалеко ушла от тех времен.

- В рассказах Глинки (композитора) занесен следующий факт. Однажды покойный литератор Кукольник изложил перед Глинкой историю Литвы, и когда последний, не подозревая за автором "Торквато Тассо" столь разнообразных познаний, выразил свое удивление по этому поводу, то Кукольник отвечал: "Прикажут - завтра же буду акушером".

Ежели мы не изобрели пороха, то это значит, что нам не было это приказано; ежели мы не опередили Европу на поприще общественного и политического устройства, то это означает, что и по сему предмету никаких распоряжений не последовало. Мы не виноваты. Прикажут - и Россия завтра же покроется школами и университетами; прикажут - и просвещение, вместо школ, сосредоточится в полицейских управлениях. Куда угодно, когда угодно и все, что угодно.

Отчего же мы с изумлением смотрим на стену, воздвигнутую вековою русскою готовностью?

Уверенность в нашей талантливости так велика, что для нас не полагается даже никакой профессиональной подготовки. Человек, видевший в шкафу свод законов, считает себя юристом; человек, изучивший форму кредитных билетов, называет себя финансистом; человек, усмотревший нагую женщину, изъявляет желание быть акушером. Один знатный иностранец, посещавший Россию во времена Петра Великого, рассказывает следующее: "Несмотря на совершенные сим государем преобразования, процесс, посредством коего управляется здешний народ, столь прост, что не требует со стороны администратора ни высокого ума, ни познаний".

- Но ведь есть опыт других стран. Почему не обратиться к нему?

- Многие склонны путать два понятия: "Отечество" и "Ваше превосходительство".

Еще Петр Великий изволил приказать нам быть европейцами, а мы только в недавнее время попытались примерить на себя заправское европейское платье, да и тут все раздумываем: не рано ли? да впору ли будет? Нет у нас ничего, кроме пресловутой талантливости, то есть пустого места, на котором могут произрастать и пшеница, и чертополох. Но именно это-то пустое место и дорого нам. Как хотите, а горше этой формулы самоуничижения даже выдумать трудно.

Мнения, что Запад разлагается, что та или другая раса обветшала и сделалась неспособною для пользования свободой, что западная наука поражена бесплодием, что общественные и политические формы Запада представляют бесконечную цепь лжей, в которой одна ложь исчезает, чтоб дать место другой, - вот мнения, наиболее любезные Митрофану.

Никто, конечно, не спорит, что политические и общественные формы, выработанные Западной Европой, далеко не совершенны. Но здесь важна не та или другая степень несовершенства, а то, что Европа не примирилась с этим несовершенством, не покончила с процессом создания и не сложила рук, в чаянии, что счастие само свалится когда-нибудь с неба. Митрофан же смотрит на это дело совершенно иначе. Заявляя о неудовлетворительности упомянутых форм, и в особенности напирая на то, что у нас они всегда претерпевали полнейшее фиаско, он в то же время завиняет и самый процесс творчества, называет его бесплодным метанием из угла в угол, анархией, бунтом. По обыкновению, больше всего достается тут Франции, которая, как известно, выдумала две вещи: ширину взглядов и канкан. Из того числа: канкан принят Митрофаном с благодарностью, а от ширины взглядов он отплевывается и доднесь со всею страстностью своей восприимчивой натуры.

Отчего же мы с изумлением смотрим на стену, воздвигнутую вековою русскою готовностью? Эта стена, однако ж, не с неба свалилась и не из земли выросла. Мы имели свою интеллигенцию, но она заявляла лишь о готовности следовать приказаниям. Мы имели так называемую меньшую братию, но и она тоже заявляла о готовности следовать приказаниям. Никто не предвидел, что наступит момент, когда каждому придется жить за собственный счет. И когда этот момент наступил, никто не верит глазам своим; всякий ощупывает себя словно с перепоя и, не находя ничего в запасе, кроме талантливости, кричит: "Измена! бунт!"

- Сегодня слово "выжига" считается архаизмом. Вы его часто употребляли. Кто это? Объясните нам, неразумным.

- "Выжига" - это совсем не ругальный, а скорее деловой термин, означающий мужа совета. Вы обращаетесь к "выжиге", и, к изумлению вашему, он действительно помогает вам. Дайте "выжиге" рубль серебра, он заложит душу черту; дайте пять рублей - он сам сделается чертом. Ему и это сделать легко, потому что он один в целом мире знает, где найти черта и что у него просить.

Есть легионы сорванцов, у которых на языке "государство", а в мыслях - пирог с казенной начинкою.

- И что же, мы на века обречены зависеть от таких "выжиг"?

- Нам все еще чудится, что надо нечто разорить, чему-то положить предел, что-то стереть с лица земли. Ежели признаться по совести, то это собственно мы и разумеем, говоря о процессе созидания. Со всем этим надо, конечно, покончить. Но к кому же обратиться? Кто возьмет на себя трудное обязательство сражаться против козней некознедействующих и крамол некрамольствующих? Кто, кроме Митрофана, этого вечно талантливого и вечно готового человека? Налетел, нагрянул, ушиб - а что ушиб? - он даже не интересуется и узнавать об этом.

- Не очень оптимистично, Михаил Евграфович.

- В течение последних пятнадцати лет у нас выступило вперед многое, о чем никому и не снилось до того времени. На недостаток приказаний мы пожаловаться не можем, ибо ими наполнены все страницы нашей новейшей истории. Каким же образом отвечала на них наша талантливость?

Ремесленность самого низшего сорта, ремесленность, ничего иного не вожделеющая, кроме гроша. Надул, сосводничал, получил грош, из оного копейку пропил, другую спрятал - в этом весь интерес настоящего. Когда грошей накопится достаточно, можно будет задрать ноги на стол и начать пить без просыпу: в этом весь идеал будущего.

Я знаю одно: что никогда, даже в самые глухие, печальные исторические эпохи нельзя себе представить такого количества людей отчаявшихся, людей, махнувших рукою, сколько их видится в эпохи переходные. И рядом с этими отчаявшимися сколько людей, все позабывших, все в себе умертвивших... все, кроме бесконечного аппетита!