Поделиться
Когда спектакль окончился, зал обрушился невообразимой овацией. Аплодировали не только блистательной работе Мартина Вуттке в роли Уи и его берлинских коллег, но и той страсти и интеллекту, с которым они изобличали самые тонкие и скрытые механизмы фашизма и террора, диктатуры и автократии.
С Мартином Вуттке мы беседовали прямо накануне спектакля, когда еще было не ясно, какое впечатление его работа произведет на нового московского зрителя (спектакль впервые гастролировал в Москве в 1996 году). Как всегда разговор с одним из самых интеллектуальных актеров нашего времени ушел далеко за пределы самого спектакля.
Российская газета | Знаете ли вы, что 27 марта День театра? Празднуете ли вы этот день?
Мартин Вуттке| Нет, у нас его никто не знает. Но не думаю, что я бы праздновал этот день. Спустя 25 лет театральной карьеры я продолжаю себя чувствовать любителем. Я ведь вырос в далеко не театральной среде, и никогда не думал, что стану театральным актером. Меня всегда больше интересовали музыка, изобразительное искусство.
Театр не стоял и до сих пор не стоит в центре моей жизни. Мне кажется, надо постоянно искать из него выход, вырываться из театральной среды. Это можно делать разными способами. В моем случае побег из театра выглядит как некая форма мизантропии. Мне легче общаться с незнакомыми людьми, которые не входят постоянно в круг моей работы. Тогда я чувствую себя более свободным и не вынужденным подчиняться каким-то обязательствам и внутритеатральным ритуалам. Быть может, это отражение моей юношеской асоциальности, из которой я в свое время вышел.
РГ | В чем именно она выражалась? Рок, наркотики?
Вуттке | Да, и это. Откуда я вышел? Из Рурской области Западной Германии, которая была сильно разрушена промышленным развитием. Там, конечно, наркотики были формой спасения и ухода из реальности. Оттого у меня возник сильный импульс, потребность вырваться из этого места, спастись.
РГ | Можно ли сказать, что годы жизни в Берлине как-то компенсировали вашу юность в Рурской области?
Вуттке | Конечно. Теперь я полностью "социализировался" - благодаря театру у меня есть и семья, и друзья, и круг общения, и отклик в обществе. Но все же я ценю возможность вырваться из этих связей. Я много езжу, бываю в разных городах, погружаюсь в одиночество, нахожу что-то необычное, порой даже странное. Я наслаждаюсь отстранением, чужой атмосферой, которая есть во всех отелях мира.
В поездках для меня есть прекрасное отсутствие обязательств и большая свобода. Выйти из номера, пойти по улице, где никто тебя не знает и не спросит, зачем, куда и когда вернешься. Можно сказать, что это культивированная форма безответственности, выпадение из контекста, утрата привычных связей.
РГ | Есть ли в Москве какие-то места, которые возбуждают это чувство безответственной свободы?
Вуттке | У меня никогда нет достаточно времени, чтобы исследовать чужие города. Но в Москве я всегда слышу этот гул энергии. И хотел бы здесь когда-нибудь погулять свободно.
РГ | Есть ли в вашей привязанности к "плохим" персонажам (вы уже сыграли Понтия Пилата, Ставрогина, Уи, Гитлера и множество иных "монстров") возвращение к вашей юношеской идентичности, к "дурному" детству в промышленном Руре?
Вуттке | Я никогда об этом не думал, но раз вы говорите, наверное, какая-то связь существует. Меня действительно интересуют фигуры странные, маргинальные, даже зловещие. Например, спектакль в Кельне, который я сейчас делаю как режиссер, связан с именем Рольфа Дитера Брикмана. В 60-70-е годы он прославился как один из первых западных поп-литераторов. Это была эпоха, когда в связи с экономическим чудом открывались большие перспективы, и все ждали сильных перемен. Этим были обусловлены студенческая революция и движение хиппи. Вдруг появляется какой-то человек, который всю эту картину портит. И этот человек заявляет, что якобы все это движение освобождения, в том числе сексуальная революция, ничего нового не несет, а является продолжением прежних репрессивных тенденций Второй мировой войны, только иными средствами. И ни к чему хорошему это не приведет. Он идет на улицу и говорит: "Посмотрите, чем люди занимаются, что они делают, а не то, о чем они говорят и мечтают. И вы увидите, что из этого не может вырасти какой-то значимый общественно-социальный проект. Посмотрите, кто этим рулит, кто дергает за рычаги. Спросите, принадлежу ли я сам себе, когда я говорю, мой ли это язык, или может быть, меня заставляют считать, что это мой язык? Принадлежит ли мне все, что я делаю? Являюсь ли я свободным человеком? И если я исхожу из того, что все так же несвободны, как и я, зачем тогда все эти принципы демократии?" То есть он задает колючие, очень неприятные вопросы. В нашем спектакле он фотографирует мир Кельна, в котором он жил, будто полароидом - день за днем. И когда сегодня идешь по Кельну, удивляешься, как мало изменилось с тех пор и насколько глубоко поставлены были им эти вопросы.
РГ | Неужели средствами театра реально противостоять этому процессу? Все ли еще театр может быть общественно значимым институтом? Есть ли у него еще эта сила в обществе?
Вуттке | Я думаю, что у искусства есть эта сила, это и есть его задача. С другой стороны, театр все больше уходит на обочину, становится маргинальным. Театр уже не находится в фокусе общественной дискуссии. Но это может быстро измениться в зависимости от политической ситуации. Например, так случилось в Аргентине после экономического краха, когда у людей просто не стало денег. Это был большой удар в первую очередь по среднему классу. И вдруг в 1998-м, через год после этого кризиса, в Буэнос-Айресе было открыто более 90 театров. Они полны людьми каждый вечер. То есть театр вдруг вновь попал в центр общественного внимания. Но в Германии пока не чувствуется, что театр может получить такой же вес в обществе, какой он имел в 70-80-е годы. Театральная дискуссия в Германии ведется более-менее на эстетическом уровне.
РГ | Рынок и театр - враги друг другу?
Вуттке | У театра есть недостаток, который одновременно является и его преимуществом: его нельзя экономически эксплуатировать. Прибавочной стоимости театр не дает, только идеи. А все другие виды искусства производят в том числе и материальную, прибавочную стоимость. Например, рынок искусства в Германии, как и во всем мире, переживает большой бум, в нем уже накопилось много денег. Поэтому так много интереса к этому рынку. В этой сфере многие люди готовы заниматься современным искусством. Но те же люди, которые приходят в театр, хотят видеть его в консервативных буржуазных формах. И ничего современного им не нужно в театре. Острых дискуссий, которые происходят на ярмарках, выставках современного искусства, они в театре не ожидают. Тогда их ждет разочарование, для них это уже не театр.
То же самое в музыке или опере. Я слышал, например, что "Метрополитен-Опера" собирается транслировать свои оперы по всему миру в режиме реального времени. В результате они заработают массу денег и сосредоточат их в этой отрасли. И только драматический театр стоит особняком - в него можно только вкладывать деньги, а не ожидать какой-то прибыли. С другой стороны, это иная форма свободы.