Поделиться
Еще три года назад почти никто не мог вспомнить имени Николая Загрекова (1897- 1992). Хотя некогда среди его заказчиков были и командование советских войск в Берлине (1945), а много позднее и канцлер ФРГ Вилли Брандт, чей портрет он написал в 1976 году. После выставки, привезенной из берлинского музея-мастерской и открывшейся в Третьяковке в Год культуры Германии в России, о ветеране русской эмиграции стали поговаривать не только музейщики, но и коллекционеры. Теперь уже Загрекова не просто вспомнили, но и попытались подобрать ему соответствующее общество из советских художников - Самохвалова, Шендерова, Дормидонтова, Ряжского, Денисовского и др., работавших в 20-30-е годы примерно в той же крепкой стилистике "Новой вещественности". Видимо, это понадобилось для того, чтобы окончательно сделать Загрекова "нашим" или же чтобы обратить внимание на те произведения соцреалистических "вещественников", которые обычно лежат в музейных фондах.
В принципе искусство Загрекова не нуждается ни в каком обосновании и окружении - сам-то он как художник сложился как раз в Германии, на родине "Новой вещественности". Это советские живописцы сняли с нее мерку, чтобы по ней потом изображать плотных спортсменок, мускулистых сталеваров и ткачих, чеканных агитаторов - словом, тех, кто получил "путевку в жизнь". Тем более что образцы этой живописи демонстрировались в 1924 и 1925 годах в Москве на выставках немецкого искусства, организованных Межрабпомом. Для Загрекова "Новая вещественность" была своего рода последним курсом в его профессиональном образовании. До этого он учился в Боголюбовском училище рисования в Саратове (откуда он и родом), потом в Москве во ВХУТЕМАСе у Кончаловского и Машкова, а рисунку - у Кардовского. Однако то ли преподавание вчерашних модернистов ему было не по нутру, то ли новая власть не совсем пришлась по вкусу, но в 1921-м он вместе с женой из поволжских немцев уехал в Берлин. Считалось, что на время обучения. Оказалось, навсегда.
Из множества направлений, которыми отличалось тогдашнее немецкое искусство, Загреков остановился на только что появившейся "Новой вещественности" - искусстве в отличие от авангарда понятном, ясном по форме, так, казалось, и просящимся в музей. Этот послевоенный призыв к художественному Ordnung`у обаял и некоторых недавних революционеров от искусства - дадаистов и экспрессионистов. О том, во что потом выльется это направление, на тот момент никто не догадывался. Загреков, крепкий рисовальщик и трудолюбивый колорист, вполне проникся "германским чувством формы". Его натурщицы, "спортсменки", "студентки" (кстати, он и сам начал преподавать), "архитекторши" - почти образцы тогдашней современной Германии. Его взгляд документалиста жесток, но без разоблачающей жестокости, в большей степени его интересовала физическая, а не физиологическая сторона. Он позволял своим моделям принимать манерные позы, но не допускал грубого кокетства. Таким образом, художник как бы по-славянски смягчал или нейтрализовывал немецкие вкусы. Даже молотобойцев и косарей он писал с оглядкой на музейного швейцарца Ходлера. Даже вскоре появившиеся блюстители "здорового тела и духа" формально не могли его ни в чем упрекнуть. Его лишь отстранили от преподавания, но не запретили писать картины и строить трехэтажный дом-мастерскую. Из нее и прибыли многие вещи на московскую выставку.