05.05.2007 01:00
    Поделиться

    Миф о русском человеке как тормоз для обновления страны

    Вера в себя

    Александр Ципко: Предмет нашего сегодняшнего разговора был сформулирован владыкой Кириллом на XI Всемирном Русском Народном Соборе. Вопрос был поставлен ребром: или мы приведем свои представления о православии и православном русском человеке в соответствие с задачами модернизации современной России, или нам нет места в современной цивилизации. Владыка Кирилл подчеркивает во всех своих последних публичных выступлениях: "Нет совершенно особого (русского) пути экономической модернизации". Нет никаких других инструментов модернизации экономики, кроме инструментов рынка, частной собственности, банков, частной инициативы, акционерного капитала, ипотеки и т.д.

    И поэтому задача, которую ставит время, - показать, что в русском человеке есть все необходимое для того, чтобы стать вровень с вызовами времени, а не уйти в свое особое культурное гетто, ожидая своей особой полной и окончательной гибели. Модернизация, как говорил владыка Кирилл, - это не только экономический императив, задача преодоления нищеты, но и нравственный- задача укрепления веры в самих себя.

    Свою часть работы как богослов владыка Кирилл сделал. Он показал, что православие не только не противоречит рачительному, рациональному ведению хозяйства, что православие не является врагом богатства, но и то, что оно, напротив, предполагает заботу о благах мира сего, поощряет поступательное развитие. Надо знать, говорил Кирилл, что "в христианстве нет осуждения богатства, но есть осуждение привязанности к богатству". Надо знать, что "человек, трудящийся и умножающий богатство, делает дело Божье". Надо знать, что "человек в заботах по обустройству своего дома и страны уподобляется Богу, заботящемуся о мире и человеке".

    Но в рамках православия, по-моему, легче выявить правду о месте богатства и экономического успеха в жизни человека, чем в рамках нашей патриотической, политической публицистики. Здесь сформировался и через века, от славянофилов до коммунистов, прошел образ особого русского народа, которому чужд западный рационализм и индивидуальный крепкий быт, который своим особым душевным складом отрицает все, что необходимо для экономического развития, - "чувство личности", стремление к успеху, рационализм. Парадокс в том, что сегодня и новые западники, и новые славянофилы при всей своей враждебности и ненависти друг к другу исповедуют одну и ту же философию русскости, одними и теми же красками рисуя так называемый "русский архетип" - аскетизм, коллективизм, преобладание соборного начала над индивидуализмом... Разница только в том, что они по-разному его оценивают. Либералы, западники призывают к его коренной переделке, а славянофилы, напротив,- приспособить хозяйственный и социальный строй к особой природе русского человека.

    Валерий Соловей: У славянофилов и западников общий багаж- искаженное представление о прошлом и настоящем состоянии русского народа. И оно любовно и тщательно культивируется обеими сторонами. Ибо если они его лишатся, их идеологии и мировоззрения просто рассыплются.

    Ципко: За этим образом - устойчивая культурная традиция. За утверждением Геннадия Зюганова "мы - народ-идеалист, народ-мечтатель, что зачастую мы руководствуемся в своей практической деятельности не доводами рассудка, соображениями выгоды или трезвого расчета, а сердечными порывами невероятной силы" стоят и славянофилы, и Герцен, и Достоевский.

    Александр Горянин: Фридрих Энгельс с издевкой писал, что помещик Герцен узнал о существовании "главного русского достоинства общины" от немцев.

    Сергий Радонежский и Емелька Пугачев

    Ципко: Но и Хомяков настаивает на том, что "англичане, французы, немцы не имеют ничего хорошего за собой", ибо их западная цивилизация "обратилась к рационализму" и тем самым "утратила чистоту". И у Бердяева русский народ-странник, он "с большой легкостью преодолевает всякую буржуазность, уходит от всякого быта, от всякой нормированной жизни. Он ходит по земле, но стихия его воздушная, он не врос в землю, в нем нет приземистости".

    Конечно, лестно принадлежать к особому народу, которой превыше всего ставит духовность и чужд всему приземленному, суетному. Но незадача состоит в том, что этот красивый миф очень часто ведет к оправданию нищеты, неустроенности, которая сейчас оборачивается деградацией значительной части населения. В советское время многие литераторы, считающие себя патриотами, утверждали, что без "голодухи-то повальной", "без всяких там страданий" наш народ не "будет глубок духом". И самое поразительное, что и сейчас, в XXI веке, новое, молодое поколение русских консерваторов снова призывает русского человека "не врастать в землю" и не заниматься задачами земного благоустройства. Авторы "Русской доктрины", представленной на суд общественности в гостинице Golden Palace на острове Корфу в октябре 2005 года, в разделе "Образ России для нации и мира", утверждают, что вся беда наша от соблазнов сытости, от того, что Хрущев перевел русского человека из бараков в пятиэтажки, что комфорт для русского человека опасен, ибо "комфорт имеет оборотной стороной внутреннее опустошение".

    Соловей: Эта фразеология отдает высокомерием людей, которые всегда жили в сытости и комфорте и не понимают, что значило для людей 50-60-х годов получить собственное жилье, более разнообразный досуг, приличную одежду и мебель и т.д.

    Ципко: И ведь много ума не надо, чтобы увидеть различие между сытостью, нормальным и земным устройством и потребительством. Как и много совести не надо, чтобы увидеть, что все разговоры об особом отвращении русских к рационализму - ложь. Русские писатели, которые жили в народе, знали его быт и внутренний мир, создавали образ совсем другого человека. Никто не мог состязаться по этой части с Александром Энгельгардтом, автором знаменитых писем "из деревни". Для образованной России, воспитанной на славянофильских, народнических мифах, было открытием признание Энгельгардта, что "крестьяне в вопросе о собственности- самые крайние собственники, и ни один крестьянин не поступится ни одной копейкой, ни одним клочком сена". Хотя тот же Энгельгардт обращал внимание, что жесткость русского крестьянина в отстаивании своей выгоды не мешает ему одновременно быть "чрезвычайно добрым, терпимым, по-своему необыкновенно гуманным". Может, надо уйти от одномерных представлений о русском человеке и видеть в нем одновременно и качества собственника, и качества святого? Когда речь идет о хозяйстве, он рационален, жесток, считает каждую копейку. Когда обстоятельства требуют от него порыва, он готов к нему. У Бунина в "Окаянных днях" сказано, что в каждом русском сидит Сергий Радонежский и Емелька Пугачев.

    Горянин: Слова Бунина - ключевые: в любом народе скрыты разные люди и разные типы. В силу судьбы и обстоятельств побеждает одна составляющая, но никогда - стопроцентно.

    Наверное, какие-то коллективистские начала нашим людям присущи. Были у нас коммуны, не сверху навязанные, - Слепцовская, коммуна "Майское утро" Топорова на Алтае. Но в целом, за исключением ситуации, когда коллективная жизнь была навязана административной мощью, не оставляющей выбора (история колхозов), это малохарактерно для русских.

    Увеличение дозы

    Соловей: Современная наука отказалась от использования понятия "национальный характер" в аналитических целях. Народы внутри себя слишком различны и не сводятся к общему знаменателю.

    Вместе с тем термин "национальный характер" закрепился в литературе, и поэтому бессмысленно бороться против его употребления. Надо лишь отдавать отчет, что с научной точки зрения это понятие, в которое вкладывается какое угодно содержание.

    А представление о русском национальном характере сформировано отечественными писателями и философами, которые в подавляющем большинстве русского народа совершенно не знали или же приписывали ему невесть что. Был приведен пример Герцена, который о существовании "главного русского достояния" - общины - узнал от немцев. Ну ладно, Герцен- западник. Но вот славянофил Аксаков, который, чтобы сблизиться с народом, надел мужицкий армяк и ермолку. И что же? Русские люди приняли его за персиянина!

    И вот эти прекраснодушные, но почти ничего не знавшие о реальном русском народе люди, а при этом много и порою талантливо, а то и гениально писавшие о нем, сложили миф о русском характере и русском народе. Благодаря влиянию и силе великой русской литературы этот миф получил общенациональное распространение, был канонизирован и стал основой для неких хрестоматийных представлений русских о самих себе, а также для заграничных представлений о русских. Впечатляющий пример на сей счет приводит Иван Солоневич, понимавший в русской истории побольше современных академических институтов. Перед нападением на советскую Россию глубокомысленная немецкая наука по заказу вермахта проводила оценку моральной и психологической стойкости русских. Опираясь исключительно на литературные материалы, на Достоевского, Толстого и Чехова, высокоученые мужи сделали вывод: мятущиеся, склонные к рефлексии русские, этот выведенный Достоевским эпилептоидный тип не сможет сопротивляться оснащенному танками немецкому орднунгу. А когда Солоневич возражал:"Господа! Русские не так плохо воевали, даже хотя бы в недавней Первой мировой войне, и вообще построили не самое слабое государство в не самой благоприятной части мира", ему отвечали: "Герр Солоневич, кому нам доверять-Достоевскому с Чеховым и Толстым или вам, неинтеллигентному русскому мужику?" Ответ на этот немецкий вопрос русские солдаты (от себя добавлю: все еще лучшие солдаты в мире) написали на стенах Рейхстага.

    Хорошо понятна капитальная причина устойчивости этой мифологии именно в интеллигентских кругах. Ведь мифология воспроизводится в процессе социализации, главным образом в системе образования. Каждое новое поколение получает свою дозу мифа, и чем дольше учишься, чем больше русской классики читаешь (и при этом не соотносишь ее с русской историей и реальностью), тем большую дозу его получаешь.

    Вторая причина - эта мифология носит компенсаторный характер. С ее помощью мы компенсируем, объясняем наши реальные провалы: ну и что, что у нас грязно в подъездах и скот не кормлен, зато мы духовнее, морально выше и пр.

    Причем устойчивость этой культурной конструкции, этого психологического стереотипа поддерживалась коммунистической властью, которая таким образом компенсировала свои дефекты и провалы. Очень удобно отставание в уровне жизни, управленческие провалы, бессмыслицу и т.д. забивать следующим пропагандистским рефреном: русским сытость не важна, мы другие, наше дело - осчастливить весь мир. (Здесь так и тянет добавить: а мир нас об этом счастье просил?) То есть миф о русском характере был идеологически функционален. И это одна из причин, по которой почвенничество все-таки пользовалось, хотя и очень осторожной, дозированной, но поддержкой определенных фракций коммунистической власти в 60-е - 80-е годы. Ведь оно очень удачно поддерживало этот миф.

    Откровенно признаюсь, не могу понять, почему этот миф сейчас имеет поддержку среди тех людей, чья профессия предполагает рефлексию, критический анализ.

    Жизнь по расчету

    Ципко: Понятно, что в сложившихся в литературе представлениях о русском народе многое от мифа. Но ведь есть в русской истории события и явления, которые по крайней мере согласуются с этим мифом. Неужели является вымыслом все, что писал о специфическом русском мировоззрении Семен Франк? Кстати, он обращает внимание на поведение русского народа во время революции 1917 года, которое моментами вполне согласуется с тем, что пишет о нем в наши дни Геннадий Зюганов, то есть о том, что наш народ зачастую руководствуется не рассудком и трезвым расчетом, а "сердечными порывами невероятной силы". Франк пишет, что русский человек ищет не просто абстрактную истину, а истину-правду, истину-справедливость, пытается окрасить истину моралью.

    Соловей: Любая мощная социальная революция вызывает взрыв мессианских упований: английские пуритане хотели принести Европе истинную веру, французы - освобождение от тирании монархий, русские - свет нового социалистического мира.

    Ципко: Может быть, в разговоре о русском характере надо считаться с теми национальными катастрофами, которые мы пережили и на которые обращал внимание Павел Милюков в своей полемике с Петром Струве. И действительно, есть ли много общего между русичами времен Киевской Руси и русским человеком времен Московского царства, освободившегося от многовекового татаро-монгольского ига. Много ли осталось от русского человека после революции Петра I? И, наверное, совсем мало, что осталось от русского человека и русского характера после того, как провели три поколения через круги коммунистического эксперимента.

    Мне нужны книги о русском народе. Меня в детстве воспитывали представители русской образованной России, ровесники Сталина. Ничего мистического в их характере и поступках я не нахожу. Нерациональный человек не мог бы выжить ни в условиях "голодного кошмара" времен гражданской войны, ни в условиях социалистической индустриализации.

    Помню, приезжала из Англии к своему племяннику, разбитому параличом, моему дедушке, младшая сестра моей прабабушки. Мотаться между Лондоном и Одессой в 1956 - 1957 году! Жили они, русские эмигранты, там бедно. Ей было 85 лет. Жесткая, энергичная, предельно рациональная, все знает. Никакого мистицизма. Все помнит. Даже в том, предреволюционном русском поколении, я не вижу тех черт, о которых пишут современные славянофилы.

    Пять процентов советской власти

    Горянин: Я хотел бы сказать про одну из составляющих этого странного образа русского характера. Она, конечно, импортная. Громадной симпатии в Европе Россия не вызывала, потому что всегда воспринималась как некое "нависание". И начиная с Петра I, а может быть и раньше, с Ливонской войны, это воспринималось как почти смертельная угроза. И, естественно, о России писалось много плохого. А наши дворяне, с петровских времен освоив иностранные языки, а тем более позже, при Елизавете Петровне, при Екатерине, все это жадно читали. Практически никакой цензуры на ввоз литературы не было. Это не голословное утверждение, сошлюсь на одного из самых замечательных историков советского времени, Петра Зайончковского. Когда стали путешествовать в Европу, всегда жадно везли домой антироссийские памфлеты - даже из любопытства. В XIX веке это стало повальным. Любая вспышка антирусских настроений, будь то в связи с польским восстанием или во время войн с Наполеоном, а уж о Крымской войне и говорить нечего, порождала массу подобной литературы. Все это жадно прочитывалось и бралось на веру. Конечно, "помогало" то, что в России в XIX веке уже окрепла цензура. То, что запрещается, всегда берется на веру. Карикатурный образ собственной страны не только усваивался верхушкой, но и воспроизводился ею, иногда со ссылкой, но чаще - без ссылки, как некая тайная, но великая истина, доносимая с трудом, вопреки сопротивлению. Дальше это спускалось в разночинную интеллигенцию и т.д. Этот образ не был поколеблен у довольно большого слоя русского общества даже тогда, когда на Западе благодаря французам стали популярны русские писатели, в первую очередь Толстой, Тургенев и Достоевский. Кстати, отвлекусь, упомянув французов: вот уж у кого универсалистский взгляд и всемирная отзывчивость, которую мы приписываем себе! Вы гуляете по Парижу и видите улицы и площади Шопена, Ибсена, Гумбольдта, Верди, Толстого, Дягилева, Прокофьева, Стравинского, Петра Великого, Волги, Невы, Одессы, Москвы, Кронштадта, станции метро "Кремль" и "Сталинград".

    Соловей: И Севастопольский бульвар тоже.

    Горянин: Я это к тому, что у нас нет улиц Бальзака, Гюго. Так вот, французы это пропагандировали во всем мире, затем очередь дошла до Чехова, он оказался близок англичанам. В результате из самых малоправдоподобных черт их героев - черт, которые наши писатели как экзальтированные люди старательно выпячивали, сложился образ, который с печатью "одобрено в Европе" к нам же и вернулся. Непонятный, синтетический человек, которому почти не было соответствия. Этот человек, вы правильно напомнили, не только не должен был оказать сопротивление иностранным полчищам, он просто органически не мог проложить Транссибирскую магистраль, освоить Туркестан. Я сам родом из Ташкента, 14 лет работал в геологии, много ездил и видел огромное количество дореволюционных артефактов. Канал, который старики называли Царь-канал, большевики назвали Голодностепским каналом и приписали по умолчанию советской власти. Железные дороги тоже каким-то образом стали советским достижением. А что уж говорить о том, сколько было сделано в Сибири этими людьми! Но они как-то не попали на страницы русской литературы.

    Кстати, если сравнивать литературу. Есть социологические исследования литературных героев и сюжетов. Французскую и английскую литературу отличает то, что там около двух третей сюжетов так или иначе связаны с темой наследства: дележа наследства, ожидания наследства, преступлений за наследство и т.д. В русской литературе это тоже есть, у Островского, у Писемского, но в целом мало. Зато всякие "лишние люди", Базаровы, Рахметовы - вот это да. Это, получается, наше. Или Раскольников.

    Сегодня, уже на другом уровне, повторяется то же самое. Отклонение нам пытаются выдать за правило. Что такое семьдесят лет советской власти на фоне двенадцати веков русской истории? Пять процентов! Но нам говорят: смотрите, какой русский человек. Поскольку время советской власти нам близко хронологически, происходит аберрация, мы начинаем думать, что это и есть наше. Действительно, советская власть - наше изобретение. Но это и латышское изобретение, и украинское изобретение, хотя националисты и пытаются сейчас от этого отмазаться.

    До Австралии плыть долго

    Ципко: Можно ли говорить о каких-то психологических константах, структурах, которые отражают русский тип? Только русские, например, так открыты абсолютно незнакомому человеку, могут после нескольких минут знакомства рассказывать о своей жизни... Англосакс не выплескивает себя другому. Я в последнее время часто езжу в поездах и вынужден выслушивать от своих попутчиков их рассказы о всей их жизни и всех бедах.

    Соловей: Приведенному вами наблюдению дам простое и шуточное объяснение. Желание поделиться с собеседником по поездке может быть связано с тем, что у нас гигантские расстояния. В Англии за три часа проедешь добрую ее четверть, а в России четвертую часть проедешь за двое-трое суток. С ума сойдешь, если молчать будешь, право слово!

    Горянин: У английских писателей (например, у Моэма) в рассказах люди в плавании начинают рассказывать друг другу истории, потому что до Австралии плыть долго.

    Соловей: Есть особенности поведения, но всеобщими, характерными для всех русских, и уникальными константами они не являются. И что принципиально - они не врожденные, не генетически детерминированные, они - следствие культурных и социальных условий. Но самое главное, эти черты не имеют принципиального значения в русском социальном творчестве и не влияют решительным образом на нашу историю.

    Стоит также специально остановиться на приписываемом русскому народу чуть ли не врожденном иррационализме. Это откровенная чепуха и злостная выдумка. Русские - рациональный и прагматичный народ. Без этого невозможно было бы выжить на огромных пространствах с суровым климатом и тем более эти пространства освоить.

    Ципко: Если раскрыть "Домострой" или "Русский семейный устав", прочтешь: добро свое береги и приумножай, "живи расчетливо", "прибыли от запасенного впрок" и т.д. Нет в "Домострое" ни одного подтверждения славянофильскому образу русскости. Но как тогда объяснить историю с общиной? Почему попытки Столыпина освободить русских от общины как навязанной коллективности потерпели поражение?

    Соловей: Времени было слишком мало: семь лет - срок для грандиозных реформ небольшой. Ульянов-Ленин, между прочим, всерьез опасался, что успех столыпинских реформ навсегда закроет для России перспективу революции.

    Горянин: В условиях земельного голода было огромное переселенческое движение, и на новых местах сравнительно редко воссоздавалась община. Часто селились хуторами и полухуторами, усадьбами. Сельское хозяйство в Сибири пустило удивительно мощные корни. Община - вещь сложная, ее одной фразой не охарактеризуешь. Но вот что поразительно, в XVIII веке почти нет упоминаний об общине, о "мире". А ведь Болотов уже тогда издавал экономический журнал, было Вольное экономическое общество. У Радищева, работавшего над описанием Петербургской губернии, в бумагах есть "мир решает". У Пушкина в "Истории села Горюхина" упоминается "мир", но Пушкин не посчитал, что это нечто, заслуживающее большого внимания. Собирается "мир", люди между собой раскладывают подати - и все. Думаю, если бы графу Киселеву, под руководством которого готовилась реформа 1861 года, а сначала - реформа о "временно обязанных" крестьянах, - не пришла бы в голову идея придать общине административную обязательность как фискальной структуре, судьба России была бы другой. Это был сверху навязанный, обязательный лишь после 1861 года институт.

    Соловей: К началу XX века община бы ослабла и влачила жалкое существование, если бы правительство не поддерживало ее в фискальных и полицейских целях. Ему было удобнее с помощью общины собирать налоги и подати, контролировать сельское население.

    Необходимость расставания

    Ципко: И последний вопрос. А не опасны ли наши попытки очистить образ русского народа и русского человека от славянофильских мифов? Ведь куда приятнее принадлежать к особому, не похожему на другие народу, который призван осуществить правду на земле, умеет противостоять соблазнам собственности и сытости, не прикипел сердцем к богатству и т.д. Даже если это неправда, она помогает пережить тяготы и мерзости дня сегодняшнего. Может быть, не пришло время покушаться на это?

    Соловей: Славянофильский, литературоцентричный миф о России и русских больше не обладает мобилизационной силой и культурным обаянием. Даже те люди, которые его проповедуют, в своей жизни руководствуются совершенно другими мотивами и ценностями. Разрыв между тем, что мы думаем о русских, и тем, что они из себя представляют, слишком драматичен.

    Поделиться