Шагала делят между собой Россия и Франция, где он прожил после эмиграции большую часть своей жизни. Его чтят на родине- в Витебске, а в энциклопедиях по искусству по-прежнему приписывают к Ecole de Paris. Одних привлекает выведенная им из местечковых баек причудливая мифология, других - огромные картинные и книжные библейские циклы, созданные с мудростью некоего наива.
Говорить о Шагале как о живописце, рисовальщике, книжном иллюстраторе, скульпторе, театральном декораторе, мастере фресок и мозаик, а еще и поэте - занятие для отдельных исследователей. Ими и написаны и до сих пор пишутся толстые и тонкие монографии. Видимо, если попытаться уловить существо его искусства, то можно прийти к буквально лежащей на поверхности мысли: Шагал - главным образом повествователь, если угодно, сказитель, пересказчик старых и сочинитель новых притч. Многие сочные метафоры и колоритные образы он вынес из местечкового Лиозно под Витебском, где он родился и был назван Моисеем. Юмор пополам с неизбывной еврейской печалью, мечтания в обнимку с шуткой, намеренная дурашливость с хитрецой, предохраняющей глубокую мысль от впадения в высокопарность - из замеса этой пестрой палитры и появился мир Шагала.
Можно сколько угодно заниматься дешифровкой и истолкованиями фантастических образов Шагала: почему еврей-скрипач сидит на дереве? отчего у художника летают люди, куры и настенные часы? зачем коза или осел влезли в картину? для чего на своем автопортрете он нарисовал себе шесть пальцев? - всякий раз это будет объяснение лишь одного слова. Смысл же всего предложения или текста так и останется повисшим. Шагала и нужно воспринимать (или принимать) в совокупности им сказанного.
Шагал придумал грамматику своего искусства. Ею он владел в совершенстве, но передать эти знания другим он не мог. Ученики у него были, но либо они от него уходили к другим (как в послереволюционном Витебске, когда его подопечные перебежали в мастерскую Малевича), либо он сам их оставлял (как в художественной школе в Малаховке). Сам же он, бывало, присматривался к другим художникам. Оттого у него встречаются и кубистическая огранка форм, и футуристические сдвиги плоскостей, что-то он взял и от французского наива. В свою же творческую кухню он мало кого допускал. Так, по словам Пикассо, когда он с Матиссом и Шагалом снял гончарную мастерскую, "русский" наотрез отказывался что-либо делать при них и приступил к таинству ремесла только после ухода приятелей. Возможно, это еще одна байка о загадочном и застенчивом художнике, хотя она много говорит о его характере.
Всю свою жизнь Шагал выращивал маленький росток своего очень личного и очень местного искусства, ухаживал за ним, подсыпал французскую почву, согревал солнцем Прованса и Иерусалима, обвевал прохладой Швейцарии (она ему напоминала о России). В итоге выросло диковинное, но все же европейское, точнее средиземноморское растение, которое признали и приняли самые разные деятели культуры и культа от министра культуры Франции, писателя и искусствоведа Андре Мальро, заказавшего Шагалу роспись плафона Гранд-опера, до священнослужителей соборов Меца, Сент-Этьенна, Асси, Цюриха, украшенных витражами мастера.