Поделиться
Российская газета | Однажды вы сказали, что не беретесь за любую роль. Значит, Катерина - принципиальный выбор?
Мария Голубкина | Конечно. В Театре имени Пушкина в Москве мы с Михаилом Бычковым репетируем пьесу Пиранделло "Человек, зверь и добродетель". И на нашей первой же встрече он сказал: "А не хотели бы вы сыграть Катерину в Петербурге? Девушка, которая должна была ее играть, беременна..." И тут же рассказал концепцию, очень интересную. И я согласилась. Еще при поступлении в Театральный институт, когда меня спросили, что бы я хотела сыграть, я ответила: Катерину в "Грозе". Мне в ответ: "Какая вы! О Катерине мечтаете!!"
РГ | А почему такая реакция?
Голубкина | Потому что мне было семнадцать. А Катерину играть должна женщина, имеющая душевный опыт.
РГ | А что, в семнадцать лет этот опыт невозможен?
Голубкина | Если не война, то вряд ли. Я не верю, что в 17 лет достаточно энергии и ума, чтобы не просто переживать любовь, но и осознавать, что ты испытываешь. Недавно мы с Валерой Гаркалиным разговаривали о сущности нашей профессии. Он сказал замечательно: "Актер - это философ. Просто он вот так общается, так разговаривает с миром - посредством своих ролей". Как же я могу соглашаться на "какие-то" роли? Я не хочу частить в театре, в кино. Если случается, что тебе сейчас сказать особенно нечего или нет ролей, благодаря которым можешь сказать нечто важное, лучше подождать, когда что-то произойдет в твоей жизни, и возникнет возможность со сцены поделиться тем, что ты чувствуешь.
РГ | Что же вы хотели сказать миру, согласившись сыграть Катерину?
Голубкина | Об умении любить. Об открытом, чистом сердце. О непримиримости с обстоятельствами. Как говорит Варвара: "По мне, делай что хочешь, только было бы шито да крыто". Катерина не может так. Она верит по-настоящему в то, что есть высший суд, который рассудит всех. И не надо бояться любви. Даже если иногда это страшно - любить.
РГ | Почему страшно?
Голубкина | Потому что может быть больно. Но не надо бояться боли. Это касается не только отношений мужчины и женщины, но и отношений матери и ребенка, отношений в семье, вообще - взаимоотношений между людьми. Мы все время боимся открыться друг другу. Кто-то мне сказал: "Ты - не такая". На самом деле, я - как морской еж, который весь в иголках. Но это только панцирь. А внутри я мягкая, внутри я - жидкая. Так что аккуратней, можно пролить. Вот этого мы и боимся - что кто-то расковыряет дырочку и все вытечет.
РГ | Но ведь в России любят поковыряться в себе - вспомним героев Достоевского. Что случилось, почему мы все вдруг закрылись?
Голубкина | Не знаю. Может, стали бояться, что кто-то нами будет пользоваться? Жадничаем? А чего жадничать... Мне не жалко ничего. Чем больше я отдам, тем богаче я стану.
РГ | Но с другой стороны, ведь действительно иногда больно...
Голубкина | Все больно. Жить - больно, и надо это понять. Надо взрослеть. Когда я была маленькая, я боялась уколов, врачей, еще чего-то. А сейчас я понимаю: та боль душевная, которую мы испытываем, может помочь что-то понять, шире смотреть на мир.
РГ | У вас купеческая драма Островского сыграна как не менее хрестоматийный рассказ Платонова. Вместо злобной купчихи-самодурши Кабанихи - страшная "комиссарша", вместо сонного провинциального городка - грязный рабочий поселок 20-х годов. И безысходность такая платоновская. Будто не "Гроза", а "Котлован".
Голубкина | И при этом не поменяли ни одной буквы, лишь ушли от некой напевности и протяжности, которая неотторжима, как нам представлялось со школьной скамьи, от Островского. Просто эта история - вне времени, и по большому счету люди не изменились. Мы по-прежнему зажаты в условностях, молимся на придуманных идолов - как в спектакле на чугунную печь, - сами не понимая, почему это делаем.
РГ | У каждого свой идол. А есть общий?
Голубкина | Конечно - золотой телец.
РГ | А может, это просто нормальное стремление к почти неведомому нам комфорту?
Голубкина | Знаете, в какой-то телепередаче я слышала рассказ про войну. И там был эпизод: когда разрушили Берлин, немки, повязанные платочками, разбирали разбомбленные здания. И над этими цепочками женщин раздавалось такое шипение. Это они шепотом, передавая друг другу кирпичи, говорили: "данке шон" - "битте шон". Вот это стремление к комфорту. А не то, что построить забор 50-метровый, запереться за ним, и, как у нас в пьесе говорится, спустить всех собак.
РГ | А когда по телевизору показывают неприятные сюжеты, переключаете канал?
Голубкина | "Неприятные" - это какие?
РГ | Допустим, про алкоголиков, избивающих своих детей...
Голубкина | Нет. "Неприятные сюжеты" - это всякие "звезды на льду", "звезды в цирке". Верх пошлости! Когда я смотрю эти передачи, то думаю: почему же нас за таких идиотов держат? Поэтому должны быть такие спектакли, как "Гроза".
РГ | Но многие считают, что зритель в театре хочет только развлекаться.
Голубкина | Ничего подобного. Я много езжу на гастроли в разные города: везде ждут хороших, серьезных спектаклей. В театре идет разговор от сердца к сердцу, здесь и сейчас. На самом простом и самом древнем языке эмоций. Эта передача энергии очень важна. Где еще такое возможно? Ни кино, ни телевизор на такое неспособны.