Сначала премьеру можно было увидеть в Москве, на фестивале "Черешневый лес", затем - в октябре в рамках биеннале "Реальный театр" - в Нижнем Новгороде. В наших беседах с Габриадзе на Волге было гораздо больше размышлений о хрупкой, навсегда уходящей красоте прошлого, чем о политическом моменте. Фрагменты этих разговоров я и предлагаю вашему вниманию.
Резо Габриадзе:...Вообще мир измельчал... Кто теперь остался?
Российская газета: Вы!
Габриадзе: Все преходяще. Во мне нет тщеславия. Кроме всего прочего, для тщеславия нужна другая структура: я слишком люблю тишину, живопись...
РГ: Ну вот на необитаемый остров, помимо карандашей, пера и красок, что бы вы с собой взяли из литературы, кино?
Габриадзе: Помимо Библии я бы взял гениальный роман Сервантеса "Дон Кихот". Я не знаю более широкой, глубокой и при этом более артистичной книги! Достоевский прекрасно о ней сказал: "Литература не дала ни одного святого, кроме Дон Кихота!"
Как заметил мой друг Андрей Битов, Шекспир и Сервантес умерли в один день и год! Представляете - планета сразу лишилась двух своих самых больших гениев! Кто из нас прочел Сервантеса серьезно? Там важнейшие пласты философии. Он был красив, однорук и написал прекрасные слова: "Если кто-нибудь когда-нибудь отправит моего Рыцаря печального образа в новое путешествие, да иступись перо его или заставь его писать глупости!"
РГ: А если не одну книгу разрешат взять с собой, а много, да еще и кино?
Габриадзе: Можно большую сумку? Тогда очень трудно! Пойди обойдись без маленького рассказа Чехова "Студент"! Из кино мне нравятся 30-е годы, французское кино, ранний неореализм, очень люблю английское кино. Конечно, великое немое кино, Чаплина. Это океан, там все есть. Очень люблю Шукшина. Он что-то другое, чем просто кино, нам предложил - великое и прекрасное. Спасибо за вопрос, но, боюсь, я не смогу на него ответить.
РГ: Вы сочинили однажды прекрасную рождественскую сказку. Будете ли вы делать это каждое Рождество?
Габриадзе: Я вас очень прошу, под Рождество найдите время, поставьте хороший чай и напишите рассказ. Почти гарантирую вам, что это будет хорошо! Не бойтесь чувств, сантиментов, все получится красиво! Потому что это Рождество! Особенно я к девушкам обращаюсь - у них получится просто прекрасно, не шучу. Это важно, и это надо восстанавливать! Это требует уже всенародного усилия. Русская литература очень богата рождественскими рассказами, и если мы хоть чуть-чуть вернем тот мир, хотя бы на полдня, в сочельник, это будет огромное счастье для вас и для ваших детей.
РГ: Мир ваших историй, спектаклей, рассказов наделен самыми конкретными чертами места и времени: чего стоят хотя бы отдыхающие сталинских санаториев в новом вашем спектакле! И при этом всегда кажется, что все вами выдумано. До какой степени это так?
Габриадзе: Трудно сказать. Вы с утра уверены, что находитесь на той же планете, что и вечером? А вечером вы уверены, что вы еще на той же земле? Трудно отличать, где что кончается и начинается. Кружим, кружимся мы все между вымыслом и... еще большим вымыслом. Что же касается отдыхающих, это мои воспоминания. Я помню очень много плохого - это естественно, потому что я не из простой страны, как и вы. Но я хочу все забыть и быть благодарным Господу, потому что мы еще не знаем, куда движемся дальше. Я просто хочу поблагодарить за все, вот и вся философия. Да, и еще: говорят, Сатурн - только сера, а у нас здесь сколько петрушки, огурцов! За все это тоже надо благодарить Господа.
РГ: Все-таки вы едва ли не самый ностальгирующий художник.
Габриадзе: Я не знаю, как это вдруг, в одночасье, мы оказались в другом времени. В моем детстве человечество насчитывало не больше миллиарда. Сейчас я седой, и нас стало почти семь. Это очень непопулярная мысль, которую я сейчас высказываю. Семь миллиардов тех же амбиций, требований. Мы знаем теперь к тому же, что есть Цейлон. Раньше я немного думал об этом Цейлоне. У меня в деревне под Кутаиси был свой Цейлон. А сейчас по телевизору я вижу крупный план этого цейлонца - прямо до донышка его глаза! И он уже живет у меня дома, как и у вас. Он теперь стал реальнее, чем наши родственники. Я еще счастливый человек, потому что не знаю, как пользоваться Интернетом, - там, говорят, такая помойка. Кто его знает, какая-то нана-технология??! Гоголь два месяца ехал от мамы через Москву в Петербург - и дождь, и остановки. Это была жизнь, она продолжалась. А сейчас я со скоростью 900 километров лечу куда-то, чтобы встретиться с незнакомыми людьми и сказать им: "Мне кажется так". Почему? Кто я такой?
Давайте думать все за всех! Давайте думать, что Бог есть, и он нам поможет. Других выходов я не вижу! Да их нет и не может быть. Если узнаете, позвоните мне!
РГ: Для вас главная эмоция - ностальгия, не так ли?
Габриадзе: Не совсем, хотя я знал одного человека: когда мы шли из школы на экскурсию, он еще в дороге говорил: "Как мы будем потом вспоминать об этом!" Я не очень приятный человек. Все меня раздражает - музыка, децибелы, и я стараюсь держать себя в руках и не показываю себя.
РГ: Неужели вам не интересны эти бедные дети, которые играют по ночам в интернет-клубах и выдерживают сотни децибел?
Габриадзе: Я попытался в фильме "Кин-дза-дза" заглянуть на пару тысячелетий вперед и увидел там зверюшек. Что-то такое уже можно видеть и среди нас. Слова уменьшаются, теряют смысл, трансформируются, заболевают навсегда, умирают. Слова больны. Мы все уникальны тем, что нам досталось жить в этом историческом повороте. Сто-двести лет назад мы бы тихо разошлись по своим огородам, я бы мчался куда-то на коне. А сейчас все напряжены, ученые нас пугают, уже начали вызывать неприязнь! Простите, я говорю банальные вещи. Мы находимся сейчас внутри глобального катаклизма: всего лишь восемь лет назад мой сосед два раза прошел мимо нашего окна, чтобы мы позавидовали его телефону.
Я сегодня взглянул в окно, увидел Кремль, всю эту красоту Волги и подумал: "Господи, только бы это длилось!" Пожалуйста, чаще смотрите вокруг! Красота, что нас окружает, такая хрупкая! Извините за пафос!
РГ: Кем вы хотели быть в детстве?
Габриадзе: Мне хотелось быть партизаном, непременно под городом Ровно!
РГ: Ваши истории полны недоговоренностей, тайн. С чем это связано?
Габриадзе: Актеру обязательно нужно дать пространство для игры - драматург должен так писать, чтобы актер был соучастником его игры.
Нужно оставить для игры много воздуха.
РГ: Вы - художник, режиссер, сценарист, писатель. В какой из областей вы больше всего преуспели?
Габриадзе: Лучше иначе спросить - в какой я больше не преуспел? Думаю, что живопись - главное мое дело.
РГ: Вы делаете рисунки очень быстро, у вас тысячи живописных и графических работ. Будет ли выставка?
Габриадзе: Я не знаю. Что бы я ни делал, я всегда рисую. Это не рисунки даже, а разговоры рукой. Я очень советую актерам и режиссерам научиться рисовать. Слова в нашем деле очень дезинформируют художника.
РГ: В чем самом главном марионетка отличается от живого артиста?
Габриадзе: По этому поводу лучше обратиться к большой литературе. Начнем с Клейста. У него есть гениальная статья об этом. На этот вопрос хорошо бы ответил Гордон Крэг. Лично от себя я добавлю. Когда мы говорим о каком-то великом актере: он повторяется, значит, он достиг совершенства - стал куклой! Как Чарли, как Жан Габен. Это не всем дано. Этого достигают избранные.