Поделиться
С 11 по 14 ФЕВРАЛЯ канал "Культура" каждый вечер будет показывать новый авторский цикл передач доктора искусствоведения, ректора Школы-студии МХАТ Анатолия Смелянского "Сквозное действие".
О русском театре XX века, о телевидении и о ценности "первого лица" с автором передачи побеседовали наши корреспонденты.
Российская газета: Название вашего цикла сразу отсылает нас к концепции Станиславского о сквозном действии как соединяющей линии спектакля, ведущей все элементы к общей сверхзадаче. Что стало для вас "сквозным действием" в создании этого цикла?
Анатолий Смелянский: Эфрос любил сравнивать сквозное действие с причудливо изогнутой проволокой. Вроде кардиограммы. Если ее выпрямить, это будет читаться профессионалами-медиками как смерть. История нашего театра в изображении пишущих о ней много лет напоминала прямую линию. Мне хотелось бы в новой программе вернуть нашему прошлому некоторую непредсказуемость. В первой серии звучат строки поэта: "Однажды Гегель ненароком, а может быть, и наугад назвал историка пророком, предсказывающим назад". Вот примерно так сложилась эта программа о русском театре ХХ века - от года 1917 до самых последних дней.
РГ: В чем актуальность вашего нового цикла?
Смелянский: Надеюсь, он заденет за живое тех, кто размышляет над прошлым и видит, что происходит сегодня. Все мои телепрограммы - это разговор с самим собой, ну еще, может быть, со студентами Школы-студии, которым я каждый год на первом курсе читаю некое введение в то, что можно назвать "театропониманием".
РГ: Все ваши циклы логичным образом увязываются в единую линию. Так, например, из программы "Тайны портретного фойе" естественно вышла программа "Михаил Булгаков. Черный снег". Является ли "Сквозное действие" своеобразным продолжением ваших циклов "Предлагаемые обстоятельства" и "Растущий смысл, или Приключения классики на русской сцене"?
Смелянский: Это тоже некая изогнутая проволочка. Конечно, когда оглядываешься на десять лет непрерывной телевизионной работы, то в ней видишь некоторую внутреннюю логику. Хотя рождается это не только из логики. Иногда просто хочется рассказать какую-то театральную историю. Сейчас, например, хочу сделать программу о Михаиле Чехове. С юности был ушиблен им. Хочется сделать эту историю телевизионной, то есть разделить свои чувства с большой аудиторией, несравнимой с тесным классом Школы-студии. А вообще-то за смысловые пределы "класса" и своего рода телевизионного просветительства я не выхожу. А то, что одно вытекает из другого, - естественно. Я не делаю ничего такого, что было бы мне самому не нужно и не интересно.
РГ: Каждая серия цикла построена на противопоставлении двух спектаклей, двух пьес, в какой-то степени двух театральных реплик, будь то "Мистерия-буфф" в постановке Мейерхольда и "Каин" в постановке Станиславского или запрещенные "Бег" Булгакова и "Самоубийца" Эрдмана. Не было ли у вас ощущения, что при такой двойной системе что-то не "поместится" в программу?
Смелянский: Конечно, многое не поместилось. И наверняка найдутся люди, которые грозно спросят меня, а где тот или иной спектакль, который был так важен для своего времени. С печалью соглашусь: многое не вошло, не рассказано и опущено. Что выбрано, то и выбрано. История - историей, но, как говорится, курсив мой.
РГ: Какая из театральных концепций, выдвинутых в России в XX веке, вам ближе? Вы говорили о них в передачах цикла "Сквозное действие": это и театральный капустник Вахтангова в "Прин цессе Турандот", и театр страстей Таирова, и театр-пропаганда "Броненосца 14-69" в постановке Станиславского?
Смелянский: Про концепции - не знаю, они меня как-то не очень занимают. Меня занимают переломные моменты театральной истории, когда люди театра ставят свою жизнь на кон. Это происходит и в наши дни. И это не концепции, но живая борьба идей и настроений, то или иное "чувство целого", о котором когда-то замечательно говорил Михаил Чехов.
РГ: Советская власть во многом использовала театр как инструмент пропаганды. Как это сказалось на истории нашего театра?
Смелянский: Сказалось очень сильно. И негативно, разрушив генетическую основу искусства, и позитивно: в противостоянии дурной и тухлой пропаганде возникали важнейшие события русской советской сцены. И Станислав ский, и Мейерхольд, и Таиров, и Товстоногов, и Ефремов, и Эфрос, и Любимов, и Фоменко, и Додин, и Гинкас, и Васильев - это ответы на вопрос, как можно было художественно выстоять под прессом идеологии, которая плющила все живое.
РГ: Чем отличается театр начала XX века от современного театра? А что в них общего?
Смелянский: Ну, это слишком большой вопрос. Новая программа в какой-то степени на него отвечает самим своим движением - от "Каина" и "Мистерии-буфф" до "Жизни и судьбы".
РГ: Как бы вы охарактеризовали проблему востребованности современного театра?
Смелянский: Востребованность есть, но какого она рода, - это надо обсуждать серьезно. Исчезла большая театральная критика, исчезли или находятся на грани исчезновения большие театральные журналы. Нет площадки, где все это можно обсуждать. Стихийно театр пытается вписаться в свободный рынок. Получается скверно. Так мне кажется изнутри ситуации. Хотя со стороны, может быть, это выглядит иначе: "Жизнь бьет ключом".
РГ: Сейчас мы тоже стоим на рубеже эпох, когда жизнь и весь ее уклад коренным образом изменились. Каким образом реагирует на это современный театр?
Смелянский: Внешне, конечно, многое изменилось, но по сути, как это ни странно, все сохраняется. Все время идут какие-то возвратные движения. "Дежавю" - где-то я уже это видел - одно из стойких впечатлений нынешнего театрального времени.
РГ: А какие из недавних постановок вы назвали бы определяющими? И какие ваши прогнозы на будущее?
Смелянский: Знаете, в новой программе звучит сходный вопрос, обращенный к Петру Фоменко: есть ли у него вера в современный театр? Ответ нашего замечательного комедианта таков: вера есть, уверенности нет.
РГ: Какие новые жанры возможны на телевидении при разговоре об искусстве в целом и, в частности, о театре?
Смелянский: Важны не жанры, а люди, способные говорить от первого лица. Мне за эти годы приходилось делать самые разные программы, беседовать практически с самыми значимыми людьми театрального цеха России, и я всегда поражался, как мало мы используем их. Актеров, режиссеров, театральных художников, композиторов. Я могу их бесконечно слушать - уверен, что так же будет их слушать и вся страна. Вместо безумия сожжения неугодных кому-то книг давайте послушаем писателей - "от первого лица"! Пусть пермский писатель Алексей Иванов, которого я сейчас читаю, расскажет о себе и о России, в которой он живет (часто бывает так, что мы живем в разных Россиях).