Алвис Херманис и его Новый Рижский театр уже хорошо известен в Москве благодаря фестивалю NET, с самого начала включавшего его спектакли в свои программы. В прошлом году его спектакль "Соня" по рассказу Татьяны Толстой получил "Золотую маску" как лучший зарубежный спектакль, показанный в Москве.
На этот раз гастроли рижан отмечают десятилетний юбилей NET а, рожденного ровно через год после того, как в 1997 году Алвис Херманис возглавил Новый Рижский театр. На сцене Центра им. Мейерхольда с 17 по 24 апреля будут показаны "Соня", "Латышские истории" и последняя премьера театра - "Звук Тишины". Гастроли завершают Год латышской культуры в России.
Вчера на пресс-конференции Алвис Херманис рассказал об этих спектаклях и тех идеях, с которыми они связаны.
Алвис Херманис: Два года назад мы сделали "Соню", и она уже была показана в 19 или 20 странах мира. Там речь идет о женщине - огромной, толстой, очень некрасивой. Было ясно, что любая актриса играла бы ее как очень конкретную женщину. Именно потому я предложил сыграть ее нашему актеру Гундарсу Аболиньшу, что мужчина всегда играет абстрактную женщину, женщину вообще.
Второй спектакль называется "Латышские истории". Мы привезли в Москву только малую его часть. В Риге надо было бы потратить на него три дня. Я не знаю, как он будет принят в Москве, потому что этот спектакль очень связан с локальным контекстом. Три года назад я предложил каждому актеру нашей труппы найти реального прототипа в латвийской жизни. Из всего этого получился очень широкий срез нашего общества. Даже латышский язык, которым пользуются актеры, у нас представлен в восьми диалектах.
И третий спектакль - "Звук Тишины" - это последняя, я бы сказал программная работа. Он особенно интересен будет тем, кто видел "Долгую жизнь". Потому что его действие происходит в той же квартире, где жили пять стариков, только на сорок лет раньше, когда они были моложе.
Название связано с одной из самых известных композиций Саймона и Гарфункеля. Подзаголовок этого спектакля так и звучит "Концерт Саймона и Гарфункеля в 1968 году в Риге, которого никогда не было". Спектакль посвящен 60-м годам, которые в каждой стране понимают по-своему. На Западе хотят монополизировать 68-й год, понимая его как движение западных студентов - в Париже, Франкфурте, Сан-Франциско. Я же всегда говорю, что 68-й год был и в Праге, и в Варшаве. На Западе он был очень марксистским, у нас же - наоборот. Он имел свои проявления в Латинской Америке, Китае. У меня было желание сделать спектакль именно про 60-е, потому что я уверен, что это была последняя попытка нашей цивилизации достичь коллективного счастья, последняя утопия общего счастья. Потом счастье стало возможным только поодиночке. Коллективного счастья, видимо, уже никогда не будет. У меня даже есть такое поэтическое определение: 60-е годы можно сравнить с последней ночью лета, когда вся природа чувствует, что она достигла кульминации и завтра начнется увядание, смерть. И последняя ночь лета, когда вся природа празднует как сумасшедшая свой расцвет, сравнима с той наивной, идеалистической мечтой про счастье, которой жили 60-е годы. Это время, когда мои папа и мама только задумывали меня. Кроме того, в Риге была группа людей, которая жила как комьюнити. "Долгая жизнь" - это коммунальная квартира, а здесь - история рижского комьюнити, которое было рождено в 60-е годы. Часть нашего спектакля - фотовыставка настоящих фотографий жизни молодых людей в конце 60-х годов в Риге. Так что "Звук Тишины" для меня - главный спектакль этих гастролей.
Российская газета: Каким образом вы вспоминаете то, чего не помните? Где вы берете вещный мир своих спектаклей, как находите эти вещи?
Херманис: Большинство вещей для "Звуков Тишины" мы нашли на швейцарских антикварных рынках. Историческая мебель будет всегда дороже, чем IKEA. Прошлое вообще для меня намного интереснее, чем будущее, которое мне кажется слишком простым. Даже в свои 42 года я чувствую себя человеком XX века, в ХХI веке я - не более чем гость. Мои ощущения принадлежат ХХ веку. Многие спрашивают меня, почему в моих спектаклях столько советского прошлого. Но это не только советское, это мое прошлое. И в других странах, с другими актерами мы занимаемся их прошлым. Это ностальгия и по старой Европе, например. Я ее чувствую как очень нежное, хотя и очень шизофреническое, но очень болезненно нежное и очень красивое. Это все конечно - уходящая натура. Старое всегда вызывает эмоцию. В советском Союзе двадцатилетней давности еще были стеклянные бутылки из-под кефира, и когда их видят, они вызывают очень нежное чувство.
РГ: Вы уже много лет занимаетесь тем, что связано с идеей натюрморта, воспроизведения живой, кажущейся документальной, реальности. Есть ли намерение изменить это направление, этот стиль?
Херманис: Нет! Я не согласен, мне кажется, что я все-таки делаю разные спектакли. Например, недавно в Цюрихе я сделал "Идиота" Достоевского. Мы сделали 30-40 страниц одной сцены романа, не пропуская ничего - встречу в квартире Епанчиных - как абсолютную копию петербургской квартиры. Я, кстати, выбрал эту сцену именно потому, что там много говорится о Швейцарии, из которой Мышкин только что вернулся. И потом я еще выяснил, что за последние 300 лет все русские писатели, философы и революционеры жили в Швейцарии, именно там были рождены самые сумасшедшие русские идеи. Мне там рассказали, кстати, такой случай. Уже после войны какие-то журналисты нашли дом в Цюрихе, где жил Ленин и встретили там хозяйку этого дома, которая помнила его как жильца: "Да, действительно, жил у нас такой - он был очень милый, чудесный, аккуратный человек. Но после мы о нем ничего не слышали".
Накануне московских гастролей Алвис Херманис открывал Международный конгресс критиков на тему "Насилие в театре" и вызвал настоящее смятение, сказав, что парадигма Антонена Арто, убежденного, что в театре надо исследовать темные территории человеческой души, в конце 60-х годов себя исчерпала:
Херманис: Я думаю, что именно критики придумали феномен: модный режиссер - скандальный режиссер. Они создали такую конъюнктуру, когда молодой режиссер, чтобы обратить на себя внимание, должен вначале сделать спектакль, полный насилия. Не знаю, как у вас, но в Европе несколько лет назад Британский Совет буквально заполонил этими пьесами театры. Как миссионеры они раздавали везде свои книжки с этими текстами. Потребность в искусственном гриме исчезла в Европе, зато количество искусственной крови стало невероятным. Когда я говорю о насилии, я понимаю его в широком смысле. В том числе как театральное насилие, потому что оно лишает театр и актера открытого, прямого чувства.