Поделиться
30-километровая зона Чернобыля - оставшаяся жизнь.
Есть, никуда не денешься, в жизни каждого журналиста парочка эпизодов, о которых хотелось бы поскорее забыть да вычеркнуть навсегда из стыдливой памяти. Не получается и уже не получится. У меня это первый репортаж из Чернобыля. В мае с моей совестью не совладать, ух, как гложет...
- Александр Николаевич, а что в Чернобыле самое страшное? - расхрабрившись от невиданного в ту пору демократизма и набухнув от оказанного партией доверия, спросил я секретаря ЦК КПСС Яковлева в праздничный день 1 Мая 1986-го.
Идеолог перестройки излучал доброту во время беседы с восемью журналистами из центральных газет. Высочайшим решением Политбюро посылались мы в тот же светлый день для освещения пока не понятых для страны событий в районе Чернобыльской атомной электростанции. Яковлев, наверняка в отличие от нас, несмышленышей, знавший на пятый день катастрофы уже многое, гневно нахмурил мохнатые брови. Конечно же, проклятые мародеры, выносящие из временно, ну, на недельку оставленных домов в рабочем городе Припяти чайники, стулья, а иногда, вот подлецы, даже пылесосы.
2-го днем мы были уже на границе зоны. Все было один к одному, прямо как рассказывал в своем кабинете Александр Николаевич. Рядом с формально запретным для въезда пространством кипела и бурлила жизнь. Будто взбесившийся атом понимал, как дрессированный: 30-километровую зону не переходить! Сняв галифе, прямо в синих инкубаторских трусах по колено, лихо гоняли мяч под лучами яркого в тот год солнца, молодые солдатики. Рядом монотонно бороздила открытое всем ветрам поле парочка, быр-быр-быр, ведомая упорными хлопчиками-трактористами.
И я написал как бы и добровольно оду силе духа, смелости, естественно, заклеймив по ходу и проклятых мародеров. Слепая вера и невежественная неосведомленность водили пером. Правда, мое прозрение наступило, нехорошо писать, но благодаря Чернобылю, довольно быстро. И уж заказанный победный репортаж на 9-е о Международной велогонке мира, собирающей рентгены по раскаленным киевским улицам, написан не был.
За героизм платили жизнью
Потому что нескончаемый людской поток все тек и тек из зоны. Женщины, плача, прижимали неулыбающихся детей. Мужчины несли свой легкий скарб хмуро. Некоторые гнали живность. Картинка напоминала правдивые фильмы об эвакуации из той же Киевской области перед оккупацией ее фашистами. Это потом нам рассказали: в те первые дни майских праздников из зоны довольно организованно вывезли и вывели людей совсем не меньше, чем в Отечественную.
Да, что-что, а дисциплина в советские 1980-е присутствовала - сначала на нас, журналистов, наорали: "Куда в зону прете!". Но Политбюро шуток не шутило, и пораженная охрана действительно обнаружила коротенький списочек из наших восьми фамилий: "Во дают, ну въезжайте".
И 15 дней мы въезжали. Это уже потом мы стали выезжать из зоны с дозиметрами, нас обмеряли, что-то и куда-то записывали. Впрочем, не знаю что и куда. Еще то чувство, когда приближающаяся к ногам стрелка нехитрого прибора вдруг как рванет да зашкалит. И дозиметрист, видя понятный испуг, утешает: "Ничего, ничего, это просто в грязь вступили, щас отмоете - и чистый. Мы ж знаем. Мы тут все из Припяти. И чево - живы. А вы зачем тут с нами? А в какую газету? Ой, да я вон с женой читал..."
И, помня о тех беззаветно смелых от безысходности людях, напомню, о всеми, почти всеми, кроме нас, 250 тысячах ликвидаторов, забытом с умиротворением и без боли Чернобыле. Вот девочка-вожак из района Полесья, бесстрашно засыпавшая песком и щебнем смертельные пожары. Позавчера еще с гордостью рассказывала мне о своих ребятах-комсомольцах. И такой подъем, такая сила. Врачи объясняют, что так часто бывает после большой дозы радиации. А сегодня ищу ее, чтоб вручить большую комсомольскую газету. Но, уже не найду. "Нет ее. И уже никогда не будет. Вот так легла и ушла. Тихо-тихо".
Знаменитый академик уговаривает работягу: "Чего ты боишься? Работы на крыше 4-го блока на пять минут. Да там ребята из Метростроя пешком ходят. Хочешь, вместе пойдем? Сделаешь - и отпуск, премия, орден". Молодой рабочий хмурится: "Если так, то за что орден? Ладно, пойдемте вместе". Академик потом ушел сам, и добровольно, ужаснувшись масштабу трагедии. Рабочий - кто он, где он - токарь, слесарь?
Тюрьма вместо Звезды Героя
Долгий разговор с директором Чернобыльской АЭС Брюхановым. Идут в майские длинные ночи размышления: чем наградят? Выходит, что вроде на Героя не потянет, а вот орденом Ленина... В итоге восемь лет тюрьмы немолодому, облученному человеку. Спасибо, Раиса Максимовна, царство ей небесное, похлопотала, освободили досрочно, после нескольких годов отсидки. Директор ни в чем не виноват. Я же писал о мародерах. А ему приказали поэкспериментировать с атомом. Не сам же он тот предпраздничный эксперимент выдумал.
Или вот еще картиночка, достойная пера. Уж вечер поздний, и мы с моим коллегой и собратом по перу Петей Положевцом ночуем в каком-то вахтовом поселке в зоне, куда на пару дней завозят на работу "в грязь", то бишь на зараженную местность, бригады рабочих. Пустой и вымерший городок внезапно оглашается веселым смехом, гиканьем и бодрым гоканьем. Это гонится за маленьким поросеночком по абсолютно вымершему и пустому пространству бывшего города целая бригада совсем юных рабочих. Мы с Петей: "Ребята, так свинья-то грязная (зараженная. - Н.Д.)!". А нам радостно: "А вот мы его сейчас измерим. И если грязный, всю кожу срежем". Через час зовут: "Журналисты, давай, к костерку. Он почти в норме, а грязь всю срезали".
Утром в зоне - идиллическая картинка на базе отдыха. Рыбак, весь в защитной одежде, старательно ловит карасей в искусственном пруду. Они клюют классно, он умело подсекает, снимает с крючка и сразу сильным жестом - обратно в пруд". "Это почему?" - не понимаю я. "Так вон тут какая радиация, - вздыхает рыбачок. - Караси жирные, прямо светятся. Но ловлю, и нервы поспокойнее".
Будь проклят тот красный лес
Для меня символом Чернобыля стал даже не тот самый 4-й блок, где все и произошло. Там все было понятно: проявляли героизм, вкалывали, спасали от последствий, по сравнению с которыми Хиросима и Нагасаки, вместе взятые, могли бы показаться взрывом экспериментатора-пиротехника. А вот красный лес у выезда из зоны напоминал картинку из Дантова ада: чудовищные в своем оголенном безобразии деревья без единого листочка. Лес, превратившийся в скрипящий на ветру нерукотворный памятник чернобыльской трагедии, вызывал чувство гадливого отвращения. Мы же останавливались рядом, а где еще, после выезда из зоны, чтобы перевести дыхание. У нас была единственная радость, дарившая несколько минут забвения. Открывали присланную из Москвы в те времена "полусухого закона" бутылку красного "Каберне", выпивали, деля с бедным шофером, злой судьбой попавшим с нами за компанию со своей "Волгой", "грязные" колеса которой он безуспешно пытался отмыть в том же жутковатом лесу.
Но от Чернобыля было уже никогда не отмыться. Не хочу задним числом представиться неким провидцем. Но именно Чернобыль сократил не только сроки жизни людей, к нему прикоснувшихся, облученных, но и дни советской империи. Дело не только в том, что даже могучая держава не смогла справиться с последствиями страшнейшей экономической катастрофы. Для укрощения взбунтовавшегося атома требовались миллиарды тогда еще совсем не инфляционных рублей. Спешили под Киев эшелоны с самой современной техникой, чуть не моментально превращавшейся после соприкосновения с невидимым врагом в груду бесполезного и фоняще-смертельного грязного металла.
Но корежилась и обращалась в прах вся та вера в светлое, что, хоть и дышала на ладан, но еще существовала. Верить во что-либо, клятвенно произносимое сверху, было после Чернобыля просто больше нельзя. Долгое замалчивание трагедии, твердолобая попытка превратить одну из крупнейших катастроф ХХ века в эпизод местного, точнее, областного значения обошлась высоким правителям дорого. Доверие было подорвано, а вернуть его, несмотря на многие потуги, не представлялось возможным. Идеологический коллапс оказался еще более разрушительным, чем экономическое падение. Жить после Чернобыля по-прежнему было никак нельзя. Заканчивалась старая эра...
17 мая 1986-го нашу группу сменили. Добирались до Москвы из Киева каким-то кружным путем: билетов не было. Все всё поняли, и бегство из города началось страшное. Я привез домой на память из Чернобыля сувенир - белую шапочку из тех, которые на второй неделе начали выдавать, чтоб хоть прикрыть волосы. Маленькая, с тесемочками, как у хирурга. Дома измерили: шапочка фонила, и ее сожгли. А вот итальянские ботиночки - забыли, какой тогда был дефицит? - выбрасывать я отказался. Мыл их на даче, чистил, снова мыл. Корочки мои фонили. Пришлось их зарыть. Но и местечко, где зарыли, тоже фонило. Пришлось пойти в лес и корочки сжечь.
Было страшно жалко...