Поделиться
Сколько странной свободы, сколько наивной веры в возможность театра подарить спасение - если не коллективное, то хотя бы личное,- сколько бунта и ученической преданности заключено в новом спектакле "Школы драматического искусства" "МалоРоссийские песни" - хулигански-отчаянном и патетически-любовном посвящении режиссера Александра Огарева своему учителю Анатолию Васильеву.
"О малороссийских песнях" - так называется статья Гоголя, посвященная красоте, лирической и эпической мощи народных украинских сказаний. В названии спектакля его создатели скрыли много чего: и чувство своей отверженности от остальных "песен", которые "распевает" сегодня российский театр, и юмор, связанный с критическим отношением Васильева к украинскому языку и культуре. И полемика с мастером: вместо великих канонических текстов европейской культуры - коллаж из стихов Пригова, Бродского, Булата Окуджавы, монолог битцевского маньяка... Публицистика и современная городская поэзия смыкаются с древним песенным ладом. "Малороссийский" хор исполняет здесь роль хора античного, всему сочувствуя, всему давая меру.
Пространство спектакля сложено художницей Верой Мартыновой как современная инсталляция: вместо привычного амфитеатра - домики-кубики, похожие сверху на небоскреб, а еще на план Манхэттена с ровными улицами, телефонными будками и унылым однообразием линий. Действие разворачивается повсюду: и на этих кубиках, где вперемешку, свесив ножки, сидят и актеры, и зрители и на балконах, и в проходах между домами. И на самой сцене, где Огарев читает гоголевский текст с виртуозным владением "школой" и той свободой, при которой рассказ о поэтическом чувстве украинской песни звучит и как итог, и как упование на новую легкость, новое дыхание васильевской "Школы".
О чем лепечет этот текст, читаемый с восхитительно-праздничным юмором? О музыке, чьи широкие звуки силятся обхватить бездну пространства, а душа раздвигается, расширяется до беспредельности. Сама красота, музыка слова касается нашего уха, а Огарев только дает ей проявиться. Это и есть "школа". А вослед ему вступает "малороссийский" хор, чьи костюмы забавно стилизованы в духе Агитпропа или ранней Таганки с ее революционными "слугами просцениума". Он нежной, любовной тоской народных мелодий шаг за шагом просвечивает самые темные уголки спектакля.
А тьмы в этом спектакле много - он сочинен как полемика и вызов, как попытка манифеста и присяга на верность, как попытка обнаружить и преодолеть хаос и разброд в "Школе драматического искусства". Когда это талантливо - захватывает дух. Когда глядишь сверху на движущийся сквозь улицы и небоскребы хор, так что к горлу подступает тоска и сострадание к одиноким жителям городов. Когда слушаешь, как отчаянно, бесстрашно и свободно участница последней васильевской лаборатории Наталья Кудряшова читает монолог, написанный ею от лица провинциалки, осваивающей мегаполис...
Актеры Васильева - те, кто работал с ним давно и только начинал - осуществили здесь бесстрашную и опасную попытку художественного полемического коллажа. В ней слишком много вещей, предназначенных как в капустнике для внутреннего пользования. В ней подсознательно или отчетливо проговаривается отношение к Васильеву - к его утопии и практике, к его великому и мелкому. Для знатоков в ней легко прочитывается история "Школы драматического искусства". В финале они отваживаются и вовсе ввести персону Васильева в свое сочинение. Разбитое на реплики между несколькими актерами и актрисами его интервью-прощание плывет еще и в виде текста по экрану, подавляя каким-то уж очень откровенным пафосом. Его-то как раз Васильев почти всегда удачно избегал.
Напоследок Огарев обращается к мастеру еще более откровенно, выпуская в пространство зала голубей - но не белых, из "Плача Иеремии", а серых, уличных. Видимо, настаивая на своем намерении творить уже не отрешенно-духовную, но городскую мистерию.