Художник Владимир Любаров находит своих персонажей во владимирской деревне
Хочу похвастаться: у меня есть книга с иллюстрациями Любарова.
Кто знает этого художника, может спросить: какая именно? Вопрос резонный. Любаров иллюстрировал Гоголя, Вольтера, Гофмана, Эдгара По, Шолом-Алейхема, Распе, Жюля Верна... Тогда внесу ясность: эта книга - моего собственного сочинения. Любаровской обложкой и его же внутренним оформлением я беззастенчиво затесался в ряд классиков мировой литературы; им, конечно, польстило такое соседство. Это было 25 лет назад. В ту пору Любаров занимался книжной графикой, был главным художником журнала "Химия и жизнь". Потом грянула перестройка. На волне перемен Любаров с группой писателей основал первое в новой России частное издательство "Текст" и в течение нескольких лет наслаждался плодами разрешенного (кооперативного) предпринимательства. Но вот однажды, как гласит легенда, его старенький "Москвич" заглох на пригорке у деревни Перемилово во Владимирской области... Вот так, мол, случайным стечением обстоятельств определилась дальнейшая судьба художника: Перемилово стало его вотчиной в жизни и в искусстве. На самом деле все было иначе, божий перст тут совсем ни при чем. "Мне просто осточертела Москва. Захотелось другого воздуха". Он купил в Перемилове дом и стал жить деревенской жизнью. С книжной графикой тогда же и завязал - занялся живописью. Его новые земляки, быт и нравы сельской провинции давали щедрый живой материал для кисти и холста. "Картинки из русской жизни" имели большой успех на Западе. Они выставлялись в Бельгии, Германии, Франции, Швейцарии... Оттуда, как у нас это водится, работы Любарова и до России добрались. С 1996-го почти ежегодно - персональные экспозиции в ЦДХ, Манеже, Доме Нащокина... А сейчас его выставка готовится в Третьяковке.
"Химия и жизнь": территория свободы
- К началу семидесятых вы приобрели известность, работая в книжной графике. Для художников этот жанр был еще тем привлекателен, что цензура там не слишком свирепствовала. Это была территория относительной свободы. Став главным художником журнала "Химия и жизнь", вы ничего не потеряли?
 |  |
- Дело в том, что этот журнал тоже был территорией относительной свободы. Такой же территорией, как, скажем, Театр на Таганке. "Химия и жизнь" не являлась общественно-политическим изданием. Это был просветительский журнал. И ему кое-что позволялось. Мы могли напечатать Шрейдера (видного математика и философа. - В.В.) с его идеями, далекими от марксизма-ленинизма. Мы первыми опубликовали стихи Володи Высоцкого. У нас и Стругацкие печатались, и Станислав Лем. Вокруг журнала группировались художники-нонконформисты, как их тогда называли: Юрий Ващенко, Гариф Басыров, Сергей Тюнин, Михаил Златковский, Леонид Тишков... Это были умные художники. Они не занимались прямым, буквальным иллюстрированием научных статей, а выстраивали ассоциативный ряд. Их взгляд на мир был ироничным и мудрым одновременно. Многие мои друзья, далекие от химии, в те годы выписывали "Химию и жизнь". У одного из них я как-то спросил: "Зачем тебе этот журнал?" Он ответил: "Честно говоря, я его почти не читаю. Я в нем картинки смотрю".
Из Москвы - в Перемилово
- Почему вы бежали из графики в живопись?
- Я из графики не бежал. Я бежал из Москвы. Захотелось пожить новой жизнью. Люди, работавшие со мной в издательстве "Текст", чувствовали, что у меня какой-то кризис, и с пониманием отнеслись к моему решению переселиться в деревню.
- Как вы ее нашли-то? Место ведь глухое, даже на карте не обозначено.
- Случайно нашел. Проезжал мимо, из любопытства решил заехать. И мне там очень понравилось. Главное - понравились люди. Такие спокойные, добрые, удивительно приветливые. Они и показали мне дом, который продается.
- Как отнеслись к вам перемиловцы?
- Нормально отнеслись. В их глазах я заслуживал уважения: машина "Москвич", очки... Это сейчас смешно сказать, но в то время, в 91-м году, я был состоятельным человеком по сравнению с ними. Не говоря уж о том, что я образование кое-какое получил, а они - никакого. Но мы друг друга понимали. Нормальные люди, нормальные беседы. В основном, конечно, на хозяйственные темы. Ну и на тему выпивки. Тогда водку трудно было купить. И вот мне в Москве доставали спирт, я наполнял пятилитровую канистру и вез в Перемилово. Там спирт я смешивал с водой, как положено, и разливал по бутылкам. Тоже, между прочим, наука. Спирт в воду надо лить, а не наоборот. Разведенным спиртом я и расплачивался за работу. Приходит мужик, я ему говорю: "Вот отсюда досюда надо построить забор. С меня бутылка. Только это не водка, а разведенный спирт". - "Ничего, нам без разницы".
- Приходилось с ними выпивать?
- А куда же без этого.
- Тяжелое было занятие?
- Сейчас бы я не выдержал. Хотя вообще-то интеллигенция пьет значительно крепче. Это я не только про себя. Но мои городские коллеги пьют - и ничего страшного, а деревенские мужики рассчитать свою норму не могут. Был у меня симпатичный печник. Такой былинный богатырь. А ленивый, просто ужас какой-то. Я его поселил у себя и заставил печь класть. Отношения у нас были как у родственников, друг над другом мы даже подтрунивали. Я ему говорю: "Ну, приняли слегка на грудь и достаточно. Пора и за дело". - "Не, давай, Семеныч, еще по рюмке выпьем. Ну ее на хер, эту печь. Ты же умный человек, Семеныч. Зачем тебе печь?" Замечательный человек. Общаясь с ним, я проникался русской народной философией. Это явно не философия немецкого рабочего или бельгийского крестьянина. Это такая вот жесткая философия, вполне компактно помещавшаяся в печнике.
- За эти семнадцать лет вы стали для перемиловцев своим человеком?
- Думаю, процентов на семьдесят.
- Вы для них экзотический персонаж?
- Скорее, они для меня экзотические персонажи.
- Вас все там знают?
- Уже не все. Появились городские люди - те, кто купил себе деревенский дом для уик-энда. Иногда гляжу - машина проехала, какую я прежде не видел. А бывает, какая-то машина ездит уже лет пять, а с ее хозяевами я до сих пор незнаком. Настоящих деревенских в Перемилове практически не осталось. Почти все мои тамошние друзья умерли, лежат на перемиловском кладбище. Как-то снимали про меня фильм, и я повел киношников на это кладбище. Веду и рассказываю: "Вот тут похоронен такой-то, вот тут - такой-то, а вот тут лежит тот самый Коля". Героем многих моих картин был Коля, что и отразилось в подписях к этим картинам. Например, "Коля видит третьим глазом".
- У картинного Коли, значит, был прототип?
- Был.
- Вы нуждаетесь в прототипах?
- В какой-то мере - да.
- Но весь этот русский абсурд, живописуемый вами с добрым юмором, грустью и нежностью, он ведь не перемиловского - вселенского "розлива". Географическая маркировка тут могла быть какой угодно. Салтыкову-Щедрину, когда он изображал город Глупов, служила натурой вся российская провинция, а не конкретный населенный пункт. Ваше Перемилово - тоже собирательный портрет. Зачем же вам прототипы?
- Конечно, мир моего Перемилова - это придуманный мир. Но нельзя этот мир наполнить только воображением. Воображение должно на что-то опираться. Нужны конкретные избушки, конкретные оконца, конкретные заборы. Иначе этот мир никому не будет интересен.
- Сидя в Москве, невозможно создать серию перемиловских картинок?
- Возможно, если до этого проживешь в Перемилове хотя бы год.
- Это обязательно?
- Обязательно. Надо проникнуться духом, набраться деталей. Какой-то хлястик на пиджаке, какой-то окурок, огрызок яблока... Мне кажется, без этих подробностей, почерпнутых в реальной жизни, любая фантазия будет бесплодной.
Из графики - в живопись
- Как вы все же стали живописцем?
- Опять же случайно. У меня все случайно. Как-то приезжаю в издательство "Текст", ну надо в очередной раз помочь что-то сделать, и ребята мне говорят: "Слушай, Володь, на тебя пришел заказ. Североирландское издательство хочет тебе заказать "Русские пословицы". То есть серию иллюстраций к ним". А я в то время дружил с коллекционером Кристиной Делавр, она мои картинки продвигала за границу. Кристина говорит: "Володя, это издательство выпускает пословицы разных народов, книжки такие по всему миру продаются. Очень хороший заказ, не отказывайся". Я воскликнул про себя: "Ёлки-палки, мне так хорошо, я строю дом, я уже картошку сажаю, и мне больше ничем не хочется заниматься!" А потом подумал: "Может, это знак судьбы? Вот я в деревню переехал, а вот, пожалуйста, и "Русские пословицы". Словом, я сделал эту книжку. Причем в короткий срок - за три месяца.
- Сколько там было картинок?
- Пятьдесят с лишним. На каждую пословицу - картинка. Я пошел неожиданным путем. Все пословицы перевел в буквальную плоскость. Скажем, иллюстрируя выражение "Всех собак навесить", я изобразил мужика, обвешанного собаками. Потом на основе этих иллюстраций я сделал станковую серию, где метафоричности немножко прибавилось. А после начал рисовать картинки русской жизни, мысленно назвав их "Деревня Перемилово". Так графика перешла в живопись.
Герои в ватниках и лапсердаках
- А серия "Наводнение"? Это что - метафора русской жизни как непрерывного стихийного бедствия?
- Можно и так понимать. Хотя эту мысль я специально сюда не закладывал. Просто однажды увидел в теленовостях сюжет про какую-то деревню, где что ни год - наводение. И люди к этому привыкли. Они ходят из дома в дом по колено, а то и по пояс в воде и не воспринимают такую жизнь как стихийное бедствие. Они вроде бы даже рады, что опять вода пришла. Мне этот сюжет безумно понравился. Я увидел в нем проявление черт русского деревенского человека, который в отличие от русского горожанина не борется с природными катаклизмами, воспринимает их как должное. Ну, пришла вода и пришла. Плотину все равно строить не будем, вода сама уйдет. У меня дом в Перемилове на косогорье стоит, и когда дождь пройдет, на машине въехать невозможно - только на тракторе. Говорю: "Давайте построим дорогу. Скинемся, сами поработаем". - "Чего ты беспокоишься, Семеныч? К завтрему дорога просохнет, и доедешь ты на своем "Москвиче".
- Обвинений в русофобии вы, конечно, уже дождались?
- Дождался. Были люди, которые, посмотрев мою выставку, пеняли мне на то, что я в неправильном свете изображаю русский народ. Я говорю: "А что тут неправильно? Я же что вижу, то и пою". - "Нет, у вас идеология не такая, как надо. По-вашему получается, русский - он дурак, пьяница". - "Ну тогда покажите мне, как надо изображать русский народ". И тут уже было сложнее. Потому что мне начинали ставить за образец совершенно фальшивую живопись. Ну что говорить, обвинения глупые, надуманные. Я русский народ если и не прославил, то, во всяком случае, ничего плохого о нем не сказал. Отношусь к нему с большой симпатией, переживаю за него, нередко восхищаюсь им. Я вообще не делю мои персонажи по национальному признаку. У меня, например, есть серия "Еврейское счастье". И что? В изображении жителей местечка я как-то не по-доброму или, наоборот, по-доброму пристрастен? Да нет, конечно! Я просто рисую мир, окружающий меня.
Время - советское
- Почему время на ваших полотнах застыло где-то между пятидесятыми и шестидесятыми годами прошлого века? Вам неинтересна сегодняшняя жизнь?
- Да, на моих картинках - обшарпанные стены, плохо одетые люди тащат авоськи, в которых болтается бутылка водки или пачка соли. Я пока не почувствовал эстетики нового времени. А в этих авоськах, в этих обшарпанных стенах я нахожу некую эстетику, некий пластический язык, на котором я разговариваю. Может быть, потому, что прошедшее время мне теперь видно яснее. Появилась дистанция. Время у меня вообще "гуляет", оно идет пластами. Такая живопись, возможно, ближе к актуальному искусству. Многие современные художники актуальное искусство не признают, считают его шарлатанством. А мне интересно актуальное искусство. Думаю, оно на меня повлияло. Вот вы говорите, что на моих картинах полно атрибутов ушедшей эпохи. Да, это правда. Но язык-то - другой. Посмотрите картины, созданные у нас в пятидесятые-шестидесятые годы. Они совершенно не похожи на то, что сегодня делаю я. Да, я люблю лубок, люблю народное искусство, люблю оглянуться назад с некоторой ностальгией. Но все равно, мне кажется, язык у меня - современный.
Соблазны
- Вас соблазны одолевают?
- Какие? Сделать что-нибудь на заказ за хорошие деньги? Да, это бывало.
- И что же, вы отказывались?
- Раньше я был молодой и более подвижный в этом смысле. А с возрастом мне стало труднее себя переламывать.
- Вы можете на заказ, исключительно ради денег сделать какую-то серию живописных работ?
- Теоретически могу. Но до сих пор я сам себе "заказывал" эти серии. Могу взяться за работу, если заказ стилистически совпадает с тем, чем я занимаюсь.
- Случалось такое?
- Да. Один мой коллекционер заказал мне портрет человека, которому хотел сделать такой вот подарок. Я познакомился с этим человеком, с его женой, мы обстоятельно пообщались...
- Ему был нужен портрет в духе Глазунова, Шилова или Сафронова?
- Нет, ему был нужен портрет в моей стилистике. И я сделал такой портрет: мой герой держит на руках свою обожаемую жену, довольно пышную. Портретное сходство там, несомненно, имеется. Сначала я думал, что выполняю заказ. А потом понял, что делаю перемиловскую картинку, только с другими прототипами.
- Работы Любарова для меня - феномен необъясненности. Попытка копировать его манеру, такую, казалось бы, незамысловатую, бессмысленна - сразу скатитесь либо к коврику с лебедями, либо к карикатуре.
Каждая его картина - маленькая сказка, грустная и ироничная, с началом и концом. Любаров не рисует своих персонажей, он рассказывает их. Его сюжеты вроде бы из нашей сегодняшней жизни, а манера вне времени, такое могло быть написано и сейчас, и сто лет назад. И при этом - фантастически современно. И необыкновенно узнаваемо. К его картинам возвращаешься, как к любимой книге. По-моему, Любаров очень хороший человек. Этим хоть что-то можно объяснить. К тому же к плохим Ангелы не прилетают.
Я очень хочу, чтобы Ангел никогда Любарова не оставил.