В Авиньоне продолжается путешествие по "Божественной комедии"

То, что в этом году происходит в Авиньоне, многие уже назвали уникальным. Такого холодного июля давно не помнят даже старожилы этих мест.

Обычно до изнеможения жаркая погода в этом году обошла Прованс. От холодного ветра и дождя особенно трудно укрыться в самых больших и знаменитых пространствах Авиньона - в "курдонёр", Почетном дворе Папского дворца и в песчаном карьере Бульбон, где из-за ливня даже отменили одно из представлений "Полуденного раздела" Поля Клоделя (об этом спектакле речь еще впереди), сыгранного Валери Древиль с тремя известными французскими актерами.

Но помимо погоды таинственные природные и культурные метаморфозы властвуют и в самой программе нынешнего фестиваля, до предела насыщенной сгущенной метафизической энергией. Подобно черному крылу, которое плещется в "Раю" Ромео Кастеллуччи, дух Люцифера, падшего ангела, ворожит в Авиньоне там и тут. Точно весь фестивальный город вослед природе решил разыграть свою версию "Божественной комедии". Рифмы пронизывают его насквозь, соединяя спектакли и явления нескончаемого уличного карнавала, природу и культуру в одном незабываемо прекрасном месте. Вот одна из них: на главной улице города - рю Репюблик - стоит полуразбитый белый рояль, на котором днем и ночью играет молодой человек. Точно, посмотрев трилогию Кастеллуччи с ее пылающими и не сгорающими роялями (один стоит в "Аду", другой - в пустом церковном пространстве "Рая", третий - в стерильном доме "Чистилища"), он решился на ответную ироническую реплику.

Или вот другая рифма. Одним из самых ярких спектаклей нынешнего фестиваля стала "Сутра", поставленная бельгийским хореографом Сиди Лабри Шеркауи. Наполовину марокканец, наполовину бельгиец, ученик Алана Плателя, какое-то время назад он отправился в Шаолинь, чтобы овладеть легендарным мастерством его монахов. После чего решил сделать с ними свой спектакль, соединив отточенное боевое искусство кун-фу с изощренной современной хореографией. Пока китайцы поражали зрителей в Лицее Сен Жозеф, по улицам Авиньона разгуливали их соотечественники в масках итальянской комедии дель арте и приглашали публику посмотреть приключения Арлекина в Китае.

Что касается самого Ромео Кастеллуччи, то его трилогия буквально испещрена рифмами. Кроме упомянутого рояля, сложную метаморфозу переживает в ней и знаменитая "роза" - круглое витражное окно, сквозь которое в средневековом храме проникают потоки света. В его символике соединяются земная и небесная сферы, Богоматерь, "матерь света", как говорится о ней в христианских песнопениях, и сам свет, Иисус Христос. Если помните, в "Аду" Кастеллуччи ("РГ", 18 июля) обнаженный человек, карабкающийся по отвесной стене, в какой-то миг замирает в круглом окне, повторяя знаменитый рисунок Леонардо.

В инсталляции "Рай" Кастеллуччи вновь обращается к этому символу, предлагая публике созерцать сквозь круглое окно недоступное пространство, наполненное светом, музыкой и водой. Только отчего-то тревожно и жутко в этом "раю" (пустом пространстве Церкви целестинов), посреди которого стоит обгоревший рояль - символ разрушительной творческой силы.

В финале "Чистилища" "роза" и вовсе становится центром всей композиции. Само же "Чистилище" Кастеллуччи, кажется, рассматривает как ад повседневности, в котором пребывает современный человек. Не случайно здесь он отказывается от сакрального пространства, в котором находятся его "Ад" и "Рай", и располагает его в новом выставочном павильоне на окраине Авиньона. Не случайно здесь он использует и приемы современного театра с его любовью к натуралистической, бытовой среде городских квартир. Перед нами - наглухо застекленная со стороны публики буржуазная гостиная-студия с кухней и круглым обеденным столом. В ней "живут" мать, отец и ребенок, чье одиночество болезненно пульсирует и бьется в стекло. Жизнь семьи пребывает в привычном молчании, и только сверху на экране плывут строчки их так и не произносимых диалогов.

Самое сложное в этом "Чистилище" происходит между отцом и сыном. Их отношения исполнены той же меры жертвенности и муки, которую мы часто находим в Библии. Привычно возвращение отца с работы, привычен его молчаливый усталый вид. По лестнице вверх он уходит в другие комнаты, чтобы привычно истязать сына за невыполненный урок. Привычны глухие крики ребенка и ярость отца, который возвращается в гостиную, тяжело дыша и мучительно сожалея о сделанном. И, кажется, многим знаком привычный садомазохистский синдром, связывающий их в единое целое: избитый мальчик спускается вслед за отцом и, нестерпимо-нежно гладя его голову, его еще дрожащую от остервенелых ударов руку, говорит ему о своей любви. Милость жертвы к своему мучителю становится тем нестерпимей, чем холодней театральный прием, который использует Кастеллуччи - стекло равнодушным барьером по-прежнему отделяет нас от этого дома.

Этот спектакль, пожалуй, самая провокативная часть всего проекта Кастеллуччи. К финалу горстки возмущенных зрителей начинают выходить одна за другой. Напряжение между сценой и залом возрастает по мере того, как режиссер усиливает конфронтацию между различными элементами зрелища. "Звучит музыка", - говорят нам титры наверху, а внизу, в застекленной коробочке, - по-прежнему тишина, ребенок выходит к нам, по эту сторону стекла, и оказывается перед огромным иллюминатором, похожим на окошко детского калейдоскопа. Музыка по-прежнему "звучит" только в титрах. В наших ушах - ничего. Мальчик стоит у окна и рассматривает диковинные цветы, проплывающие в нем. Через десять минут начинает звучать завораживающая музыка Скота Гиббонса, которая - подобно роялю и "розе" - связывает все части трилогии.

И здесь наступает мгновение реального ужаса: земная сфера - образ и отражение сферы небесной - начинает заполняться черными чернилами (точно черное крыло-полотнище из "Рая" вновь врезалось в дивные по красоте видения). И вот мы вновь в комнате, где на круглом ковре корчится в страшных пароксизмах мужчина с церебральным параличом. Мы почти узнали в нем отца - но это уже не он, а его страшный двойник, для которого "чистилище" оказалось смертельным испытанием. Мальчик (он уже не мальчик, а огромный верзила в таких же, что у ребенка, штанишках) ложится на конвульсирующее тело "отца", чтобы унять его страдания, и мы (скорее инстинктивно, чем сознательно) узнаем в этой странной фигуре все того же Леонардова человека, вписанного в круг. Успокоившееся тело внезапно вылезает из-под "мальчика" и оказывается вампиром, забравшим всю его жизнь. Застывшее мертвое тело "ребенка" остается лежать, вписанное в круг.

Ренессансный образ человека - венца творения здесь переосмыслен в таких мучительных и незабываемо-выразительных формах, которые трудно анализировать, но легко почувствовать. Кастеллуччи предлагает нам взглянуть на нашу повседневную жизнь как на чистилище, в котором корчатся изуродованные тела и души, а роль Беатриче, ведущей Данте из Чистилища в Рай и наполняющей жизнь любовью, у него играет этот бедный истерзанный ребенок.

Трагические метаморфозы, которыми наполнены образы "Чистилища", труднее всего поддаются аналитическому разбору и толкованию. Кастеллуччи, кажется, делает все, чтобы лишить нас возможности привычных формулировок. Он создает напряженные и страшные инсталляции, в которых корчится современный человек и в которых ему дается шанс осознать земную жизнь как чистилище.