Поделиться
Провинциальная литература обречена, считает финалист "Большой книги" писатель из Томска Владимир Костин
В премиальный шорт-лист кандидат филологических наук, экс-председатель Томского отделения Союза российских писателей Владимир Костин попал со сборником повестей и рассказов "Годовые кольца" - простых историй "о времени и о себе" с глубоким философским подтекстом.
Российская газета: Владимир, как из филолога, то есть исследователя чужих текстов, вы превратились в создателя своих?
Владимир Костин: Мое детство пришлось на "оттепель". Как многие дети того поколения, я был убежден, что писательство - высшее из призваний человека, что это священнодействие. В этом убеждении меня поддерживало обилие гуманитариев в нашей семье: мои папа и мама, далекие и близкие дяди и тети были как на подбор филологами и историками. Сейчас помнится, что мечта о писательстве засела во мне лет в семь-восемь после прочтения солидного тома дореволюционного собрания сочинений Ивана Никитина.
Но писать я начал с запозданием - в тридцать лет. Были филология и работа в Томском университете, был внутренний голос, твердящий: рано, ты не готов и не достоин. Высокие образцы были перед глазами, а состояние собственной души вызывало горькие сожаления. Думаю, филологом я был средненьким. Эта наука требует тебя всего и нацеливает на определенный формат времени и проблем, а меня носило по всей мировой литературе, я увлекался историей, культурной архаикой, любомудрием, глотал мемуары. Я перестал заниматься наукой в тот день, когда дописал свой первый рассказ, в начале 90-х. Еще несколько лет по вынужденной инерции преподавал и писал книгу рассказов. Потом, обнаружив, что очень мало знаю о людях и вещах за пределами собственного детства и университетских коридоров, ушел в журналистику. Тут выяснилось, что журналистика дает опыт, но убивает писательство. Поиски ниши привели меня на свободные хлеба, где я ныне и пребываю - в "зоне рискованного земледелия".
РГ: Возможен ли сегодня в провинции писатель в чистом виде, живущий исключительно на гонорары? Ведь даже в столице это большая редкость...
Костин: Это возможно, когда местный писатель уходит в шоу-бизнес, сочиняя тексты для песен или "аншлагов", или пишет сценарии для сериалов. В какой степени он остается писателем, другой вопрос. Писатель в провинции - мученик приработков, сочинитель на заказ всякой словесной паутины, коллежский регистратор, торговец на базаре, вахтер-сторож, нередко просто маргинал в чистом виде. Его главная проблема - в невозможности сосредоточенно работать. Идеальный вариант - пенсионер, отдавший семейный долг, аскет, которому хватает хлеба с молоком и хватает на бумагу. Вообще провинциальная литература страшно постарела, молодым считается сорокалетний писатель...
РГ: Каковы вообще перспективы у провинциальной литературы? Нет ли желания перебраться в Москву или в другой большой город?
Костин: В ситуации, когда серьезная литература потеснена за околицу масскультом и телевидением, когда идет глобальное обмеление человека, когда читающий провинциал не может себе позволить приобретать даже классику, когда нет государственной политики спасения литературы, провинциальная литература доживает последние дни. У нас отнято все, и нас голышом посылают на рынок. Это любимый тезис провинциальных чиновников-культуртрегеров. Хотя ни театры, ни тем более футбольные клубы туда не посылают. Почему именно писателей? Но голыми ходят только на рынок рабов или внутренних органов.
У провинциальной литературы нет шансов на выживание еще и потому, что исчерпаны ее внутренние ресурсы. В глубинке тонут последние островки благой литературной среды. Разительны инфантилизм, смешное самозванство, зависть, ревность. Среди нас очень мало по-настоящему интеллигентных и принципиальных людей - "благородных мужей". Конечно, Россия еще долго будет литературоцентричной страной, таков наш менталитет. Писать-строчить будут десятки тысяч человек, но в подавляющей массе это будет агрессивная графомания, литература для внутреннего потребления. Кулики хвалят свое болото, болото хвалит своих куликов. И это пишущее стадо затопчет все талантливое (если талант не успеет сбежать в столицу).
Однако желания перебраться в Москву у меня не было и нет. Догадываюсь, что Москва за это не обидится. В Томске мне не очень комфортно, это трудный для жизни город - город амбициозных людей. Но в него вросла моя семья, и мне остается завидовать Евгению Гришковцу, который сумел начать все сначала, стряхнув досадные полипы и ракушки. Но если переезжать, то либо на мою родину, в магическую Хакасию, либо в маленький городок в России, где встречаются история и красоты природы.
РГ: За время вашей работы председателем Томского регионального отделения СРП литературная ситуация в городе как-то изменилась?
Костин: Само появление нашего отделения - безусловное благо для города, где литературная жизнь во многом была отдана на откуп людям чрезвычайно "монологичным" и в нравах просматривалась чудная смесь суровости и разнузданности. Мы стали издавать альманах "Каменный мост", получивший достаточно лестные оценки в узких литературных кругах Западной Сибири и Москвы. Думаю, пресловутую планку творческой требовательности мы хотя бы приподняли. Нам удалось перебросить хрупкий мостик (не каменный, конечно) над пропастью, которая здесь традиционно разделяла писателей и университетскую интеллигенцию. Но перегрузки мне достались огромные, мои возможности исчерпались, а мои писательские планы стали ржаветь. И я оставил пост.
РГ: Поэт Тимур Кибиров однажды заметил, что литературные успехи вызывают главным образом завистливое неодобрение коллег. Вы с этим не сталкивались?
Костин: Что тут поделать, если у нас завидуют даже чужим несчастьям? Конечно, сталкивался. Но в Томске я прожил и проработал - педагогом и журналистом - тридцать пять лет, и было кому меня поздравить и сказать доброе слово. За что всем огромное спасибо! Только вот новая, ненаписанная книга давит меня теперь, как гранитная плита.