Владимир Шаров с романом "Будьте как дети" прозвучал сразу в двух престижных премиях: "Большая книга" и "Книга года". В этом произведении причудливо переплелись вымысел и реальность - революция и Гражданская война, ленинская идея о походе детей-беспризорников в Иерусалим и история северного народа энцев, судьба вдовы князя-белогвардейца юродивой Дуси и поиски града Китежа.
Российская газета: Владимир Александрович, рождение в семье известного писателя-сказочника Александра Шарова как-то предопределило вашу писательскую судьбу? Наверное, с детства вы были знакомы со многими литераторами, сочиняли сами? Если да, то почему стали профессиональным историком, а не поступили в Литературный институт?
Владимир Шаров: Отец был человеком чистого, радостного воображения, редкой в наше время веры, что люди - почти без исключения и повсеместно - добры. Обвинение, которое на пятнадцать лет оборвало печатание его книг, - "проповедь абстрактного гуманизма". В сущности отец - он сам, разговоры с ним, его друзья - и есть мои университеты. В детстве и даже в юности мне и в голову не приходило, что когда-нибудь я буду писать. У меня была довольно живая фантазия, но любая попытка что-нибудь сохранить обрывалась, и я оставался ни с чем. Мне кажется, что писатель, как и живописец, и скульптор, начинается с попыток работать с материалом (бумага, ручка) на пару, думать о материале, никогда и ничего ему не навязывая. Первые проблески понимания этого у меня появились лет в двадцать семь, не раньше.
РГ: Вам удается жить только литературным трудом, то есть на гонорары?
Шаров: Конечно, нет. Если учесть, что роман пишется по пять лет, иногда и больше, наша работа оплачивается ниже самого мизерного из установленных государством уровней. В моем случае делу отчасти помогают переводы на другие языки - это хоть и небольшие, но уже реальные деньги. А так, насколько я знаю, для большинства современных литераторов финансовые проблемы - вещь совершенно неразрешимая. В общем, эта работа не самая денежная.
РГ: Точкой отсчета в вашем романе служит революция 1917 года - вы считаете ее главным историческим событием ХХ века?
Шаров: Да, я думаю, что большую часть прошлого века выстроил именно семнадцатый год и его прямые следствия. Во всяком случае, чем дольше я всем этим занимаюсь, тем больше к этому склоняюсь. ХХ век выше крыши переполнен горем и кровью. Но в ряду других трагедий влияние нашей революции оказалось куда более долгим и тотальным. Оно растянулось практически на целый век и затронуло не только все континенты, но и все сферы жизни: религию, искусство, науку, мораль, этику, быт.
РГ: Не кажется ли вам, что призыв, ставший заглавием книги, утопичен, и быть как дети в наше жесткое, даже жестокое время уже не получится?
Шаров: С детством, как и со всем прочим, после грехопадения дело обстоит непросто. Наверное, сам бы я не отказался прожить жизнь и умереть ребенком. Только в детстве так ярко и свежо видишь мир, что тебе есть что сказать другим. Но попытка отказаться от взрослой изощренной, безумно сложной жизни, а такой попыткой мне и представляется революция семнадцатого года, окончилась одной кровью. Мой роман - о страшном опыте всеобщего всенародного возвращения в детство, в мир однозначный и ясный, где сразу понятно, где добро, а где грех, кто свой, а кто враг, чужой. Это роман о гибельности убеждения, что только так за короткую человеческую жизнь можно, не плутая, выйти на правильную дорогу и спастись. Так что я вовсе не призываю людей дружными рядами повернуть и идти обратно: название романа "Будьте как дети", скорее, основа веры его главных героев.
РГ: Вы сталкивались с тем, что вашу прозу называют странной?
Шаров: В школе и в институте, пока мы учились, нас старательно убеждали, что история была такой-то и такой-то. Потом в космосе что-то произошло, и тут же в учебниках одна "правда" истории сменилась на другую. Прежнее добро сделалось злом, и мы чудесным образом вдруг увидели мир не из окопов "красных", а из других - "белых", "зеленых". Истина, которая всегда была большевистской, а до этого недолго кадетской, вновь стала монархической, и теперь мы даже не понимаем, считаем за наваждение то, что однажды забыли веру и пристали к холодному, лишенному надежды и утешения позитивизму. На самом же деле все эти правды существовали и существуют всегда. И даже когда приходят эпохи трагического, кровавого их противостояния, эпохи гражданских войн, народного самоистребления, как бы нам этого ни хотелось, указать точно, кто прав, а кто виноват, - невозможно. Нам никуда не деться от того, что враги здесь никогда не отделены линией фронта, межой; воюя друг с другом не на жизнь, а на смерть, они и тут составляют единое тело, прорастают друг в друга. В этой войне, где никто не знает, где кончаешься ты и начинается твой враг, очень много непривычного, странного, и если моя проза хотя бы отчасти адекватна этой странности, я могу только гордиться результатом.
РГ: Что-то изменилось в вашей жизни после выхода в финал "Большой книги"?
Шаров: Мой роман, как и вещи других вошедших в финал авторов, чаще и в сопровождении более благожелательных эпитетов упоминается в печати, и это, конечно, приятно. Но у любого писателя настроение в общем и целом зависит лишь от работы: идет она или застопорилась. Писание не просто труд - оно основа физиологии, так что остается надеяться на лучшее.