Поделиться
Вы когда-нибудь видели красивые венки на могилах? Я - нет. А напротив могилы Солженицына к стене часовни прислонился удивительно красивый венок. Не поверишь, что не из живых желтых роз и чего-то еще, напоминающего гибрид калины с гортензией. На промокшей белой ленте видны кусочки надписи: "...с любовью... от невесток".
Сначала могилу Солженицына не было видно из-за людей, плотным роем собравшихся возле зеленого шатра, натянутого от дождя. Из середины этой людской густоты доносится тонкий запах ладана и тихое панихидное пение.
Слышишь "Житейское море, воздвизаемое зря напастей бурею..." - и думаешь: Господи, так вот же идеал его словесной и жизненной точности. Вот на что он ровнял слова и жизнь - на абсолютную точность молитвы. И "буря напастей" в его жизни была - лагерь, рак, изгнание, боль при возвращении. И "воздвизались" все эти напасти "зря", потому что он не сломился - наоборот, закалился, выделался, выковался. Казалось, что ХХ век в своем трагическом и ложном историческом месиве вообще может не найти звена в золотую цепь русской культуры. Люди так страдали, что испытания заслоняли все культурные переживания. Когда кости хрустят под ногами, что уж там говорить о колоколах или книгах. Но вот из самого пекла этих испытаний блеснуло золотое звено такой высшей пробы!
И к фамилиям Ключевский, Перов, Жуковский, Шмелев, Ильин, написанным на близлежащих торжественных надгробиях Донского монастыря, теперь в своей высокой полноправности прибавляется "Солженицын". Фамилия, звучанием своим рифмующаяся с "солью", "жнивьем", "жизнью не по лжи".
А когда пение затихает и черный берет Натальи Дмитриевны выплывает из-под шатра и неуспевших за нею зонтиков под дождь, сдерживаемый только высоким надмогильным кленом, все потихоньку за нею начинают расходиться. Но очень потихоньку - ставят зажженные свечи в сырой песок подсвечника, фотографируют на цифровики его портрет. И сень шатра. И бок часовни.
Могилы опять не видно - из-за цветов. Гладиолусы, розы, хризантемы, гвоздики охапками - это все не могли принести пришедшие на панихиду, значит, приносили раньше, все эти 40 дней. Значит, все эти 40 дней приходили.
По лицам тех, кто пришел на панихиду, можно составлять энциклопедию русских типов - от вечного студента в толстовке и обтерханных штанах до западноевропейского вида дивы с какой-то непоправимой русской грустью во взгляде.
Совсем уж знаменитостей не видно. Ирэн Федорова, жена Святослава Федорова, которую Наталья Дмитриевна Солженицына сильно и мужественно поддерживала в ее тяжело переживаемом вдовстве... Виктор Ахломов, фотолетописец российской культуры XX века, с зажженной свечой в руках. Он не столько снимать пришел, сколько поклониться могиле.
- Я понял, - говорит он, - печаль светла. Светла...
Слов никто не говорит. Кроме некоего Василия Денисюка, в красивой, рифмующейся с портретом писателя рамочке положившего на могилу не до конца рифмующиеся, но очень высокопарные стихи под названием "В память". Но без этого теперь, как без плачущих девушек на могиле Есенина, видимо, никак.
И вот уже так тихо, что слышен дождь, и видно, как молодые яблони тонкой дрожью изъясняются с осенней прозрачностью пространства. Из-под красных гвоздик становится видна иконка Пресвятой Троицы. Сегодня - большой церковный праздник - Усекновение главы Иоанна Предтечи.
Уже надо идти, но не хочется отрываться от лица человека, что-то рассмотревшего во глубине души своей.