Долгая и трудная работа оказалась у московских театралов в этом ноябре. Лев Додин и Малый драматический театр показывали свои работы - легендарные, много раз виденные и совсем новые.
Под конец этих уникальных гастролей, организованных "Золотой маской" и Фондом Михаила Прохорова, на сцене Центра им. Мейерхольда и вовсе сыграли премьеру - "Долгое путешествие в ночь" великого американского драматурга Юджина О Нила. Московская публика сыграла роль повивальной бабки для новорожденного питерского спектакля и может теперь гордиться тем, что ее дыхание слилось с первыми трудными вдохами младенца.
Первое, что видишь на этом спектакле, - зияющая пропасть, которая открывается прямо под ногами у зрителей, так что физически страшно пройти над ней к своему месту. Восемь лет назад в другом камерном проекте МДТ "Молли Суини" тоже была такая пропасть, придуманная Давидом Боровским. Теперь сын Боровского Александр включил ее в пространство нового додинского спектакля. Прямо над пропастью - деревянная веранда дома Тайсонов, точно парящая в воздухе. Впрочем, в пьесе О Нила и спектакле Додина воздуха нет - есть молочный вязкий туман. Его не нужно видеть, чтобы почувствовать его отравляющую силу. Дом над пропастью, стоящий где-то на краю океана. Четыре человека, затерянные в тумане, обреченные на одиночество. Дом, не дающий покоя. Семья, не дающая тепла. Вывернутая наизнанку, дарующая, но и отнимающая жизнь.
Додину непременно нужно было поставить "Долгое путешествие в ночь", чтобы все, кто еще не понял, ясно увидел - он вовсе не создатель эпических полотен из народной жизни, не ваятель исторических фресок, не маститый "традиционалист", берегущий неведомые заветы реализма. Конечно, его главную тему можно абстрактно назвать крушением гуманизма. Но для него это крушение начинается в очень конкретном, интимном пространстве одинокой и болезненной человеческой души, соединенной с другими в семье и доме. Даже в "Доме" и "Братьях и сестрах" с их еще патриархальной утопией семья подвергнута болезненной коррозии времени. Дальше не буду и перечислять: везде - от "Бесов" до "Короля Лира" - изуродованные отношения людей лучше и прежде всего видны не в социуме, не на поле военных действий, а в тесном семейном кругу, в идиллию которого Додин, кажется, никогда до конца не верил. В этом смысле не стоит говорить о его традиционализме - он весь соткан из разорванного и больного ХХ века и яснее многих чувствует его удушающий туман.
Четыре актера, играющие этот мучительно-безнадежный семейный квартет - Татьяна Шестакова (Мэри Тайлор), Игорь Иванов (ее муж Джеймс), Петр Семак (их старший сын Джейки) и Сергей Курышев (младший Эдмунд), весь первый акт существуют вне диалога, хоть и говорят друг с другом. Веранда над пропастью становится похожа на эшафот, с которого обреченные на смерть произносят свои последние монологи. Не взрыв отчаяния, а тягучая, нестерпимая тоска, подобная туману, вот состояние, которое передают актеры. Тон ему задает Татьяна Шестакова, чья героиня, ставшая наркоманкой по вине скупого мужа, выглядит юродивой, почти святой. Медитативная, лишенная модуляций, отрешенно-напевная речь - триумф эстетства - гораздо больше роднит нынешнюю Шестакову с манерным декадансом, чем с эпическим реализмом. А Додину, кажется, того и надо. Ту меру боли, тот разлом мира, о котором рассказывают его последние спектакли, не могут больше выразить жизнеподобные интонации. Но и крик отчаяния ему тоже не нужен. Самые страшные слова говорятся здесь тихо, почти шепотом (в день премьеры - даже едва слышно), утопают в ватном тумане. Хотя на московской премьере это было не столько связано с замыслом, сколько с трудностями еще не освоенной до конца игры.
В сущности, это ландшафт ада, над которым парит высокий, отрешенно-бесстрастный, лунный голос Мэри - падшего ангела этих мест. Белая дверь в стене - мостик в никуда, похожий на дорогу цветов в японском театре "Но", веранда, освещенная лампочкой, последнее место встречи Бога и дьявола, и, наконец, бездна вокруг.
Не случайно иконография спектакля близка христианской. Вот Эдмунд - Курышев повторяет за Ницше: "Бог умер! Умер бог!", и с улыбкой мученика и искусителя воздевает палец к небу, как делает Иоанн Предтеча в знаменитой картине Леонардо. Вот трое пьяных - отец и сыновья - засыпают на веранде из страха войти в дом, где как привидение бродит их мать-морфинистка, и, проснувшись, видят ее перед собой, с белым подвенечным платьем в руках, говорящую о монашестве и о том, как внезапно влюбилась, вышла замуж и потерялась в семье. Точно на горе Фавор, когда три апостола, проснувшись, видят Христа преображенным, родные завороженно следят за странной метаморфозой Мэри - под действием морфия она уходит все дальше в прошлое, остается наедине с Богом своего детства, с самой собой. Как шекспировский призрак, распаляющий больную совесть, уходит она в дом, и трое мужчин шествуют за ней в каком-то сновидческом трансе.
Кажется, не было еще у Додина такой безнадежной интонации, такой физически невыносимой тоски. Точно вместе с Тайлорами он усомнился в бытии Бога. Есть отчего: "Долгое путешествие в ночь" - одна из самых мрачных пьес мирового репертуара. Спустя два года ее автор напишет "Луну для пасынков судьбы", где отвоюет для себя и своих читателей право на свет. Но Додин в своем нынешнем спектакле не хочет об этом знать. Ему важно заставить мучиться своих героев, своих актеров и своих зрителей. В конце концов, ведь кроме него этого больше никто не делает.