Сегодня будут объявлены лауреаты самой крупной литературной премии России "Большая книга". Среди финалистов - Владимир Маканин с романом "Асан".
Маканин фигура такого литературного масштаба, что любое его произведение нельзя оставлять без внимания независимо от результатов голосования каких бы то ни было жюри. Поскольку критики других изданий высказались, рецензию предложили написать мне, полагаясь на общую высоту чтецкой культуры в России.
- Ты же любишь Маканина. Помнишь, говорила, что он для тебя "Достоевский XX века"?
И вот я, на зависть коллегам двух отделов, включаю в тусклой половине ноябрьского рабочего дня настольную лампу и под общую досаду читаю "Асан". Все в суровом цейтноте пишут в номер, а я читаю Маканина, распоряжаясь своим счастьем, как удачно вышедшая замуж женщина - не скрываю, но и не делюсь.
Знай, выписываю себе на листочки "Война как игра", "Война - чувствительная штука", "Война даже что-то обещает...", "Война - веселое дело", "Война сама по себе абсурдна". В объективе романа - кавказская война.
Майор Жилин, завскладом (да, Жилин, да, как у Толстого, да, еще не понимаю, почему), - по- чеченски произносится Са-ашик - выезжает на спасение пьяных новобранцев, нарвавшихся на засаду боевиков и даже не понявших, во что попали. Выезжает с шофером, неудачно взятым, потому что тот с испуга застрелил выскочившего из кустов чеченца. Выезжает, чтобы выручить - свой бензин и этих голожопых солдат, нажравшихся плохой водки...
Сразу даруемая писателем роскошь - ясно, почти как тиканье часового механизма, слышать мужское сознание, видеть правильное, выверенное риском гибели мужское действие (война ведь абсолютно мужское дело). Повествование быстро сползает с третьего лица ("майор Жилин") к "я". И автора словно вовсе не было, просто майор Жилин думал о себе в третьем лице, у него такая привычка "в рисковом деле". А когда оно закончено, солдаты и бензин спасены, снова "я". И никаким лирическим и нелирическим "я" писателя не пахнет, только он, майор Жилин, будет дальше всем рулить в романе - фразами, смыслами, чувствами. "Война как игра", "Война - чувствительная штука" - это его, только его, майора Жилина, рефлексия.
Мне погружение в маканинский роман - медленным, свободным, не литературно-критическим чтением - напоминало дайвинг. Вдруг - другой мир, невозможное, невидимое прежде, удивляющее, реальное подплывает, касается, видится изнутри.
Ты видишь чеченскую войну взглядом человека, внутри нее находящегося (у Маканина кто-то близкий воевал), влиятельного, как всякий начальник базы, умелого, как всякий не желающий пропасть за понюшку, умного, как всякий взрослый мужик, не забывший про свои интересы. И лишенного привычного морального литературного контура. Его взгляд бесстыден, бесцензурен с общечеловеческой и общелитературной точки зрения. Он то чужих жен взглядом щупает, то матери выкупленного солдата лишнюю тысячу долларов возвращает, то мальчишек спасает, то бежит с пистолетом на правый склон в гениальной атаке Хворя. И это не терзание внутренними противоречиями, а просто так надо - в одном случае вернуть солдатской матери тысячу долларов, в другом - лечь с ней. Ну так надо, так сложилось. Он не спрашивает себя, что хорошо, что плохо, ведь война - место обнуленных пафосов, важно прежде всего, что опасно, а что нет. А он майор Жилин, гений места по имени чеченская война. И в романе война НА САМОМ ДЕЛЕ, которая открывается, в общем, только воюющим и писателям, больше никому. Журналистам, например, почти не открывается, даже самым хемингуэистым.
А автора по-прежнему как бы нет нигде, ты один на один с героем. Он твой батискаф - этот майор Жилин, выторговывающий людей из зинданов и маршруты для своего бензина.
Но поскольку ты знаешь, что это все-таки роман, и тебя не убьют, и за тобою писатель, это так восхитительно и так надежно - этот майор-батискаф, майор-дайв-снаряжение.
"Дайвинг похож на сон, - любит говорить один заядлый ныряльщик, - сюжет не перескажешь, а эмоциональное впечатление держится долго". Роман Маканина лучше: и сюжет перескажешь, и эмоциональное впечатление длится.
Меня мутит от ханжества литературных критиков, морально брезгующих тем, что герой романа торгует бензином и оружием (не вчитались, оружием он-то как раз не торгует). Ага, сидящим в Москве, оформляющим банковские кредиты на покупку квартиры и потребляющим все положенные фенечки сытого среднего класса самый след презирать майора на чеченской войне. На копеечной зарплате. За грех торгашества. Даже не воровства. Самый след...
И пока к майору Жилину приезжает отец страдать об ушедшей эпохе, выпивать и болтаться по улицам Ханкалы, пока майор Жилин рассказывает про лучшего проводника колонн Хворя (друга своего и альтер эго), пока он вспоминает два боя, в которых никто не знает, почему победили, но победили, и награды, как и положено, раздали не тем, я думаю о несопоставимости Маканина ни с чем и ни с кем в современном русском литературном процессе.
Кто сказал, что XX век кончился? Век не кончается по календарю. Времена изменяют войны. Перевороты. Природные и исторические катаклизмы.
Посмотрите, в окружении каких словечек мы произносим "XXI век" - "менеджер XXI века", "вызовы XXI века" - обычные разговорные спекуляции консультантов и политологов, нет на них мирового словесного кризиса.
Владимир Маканин успел в обманно тишайшей и гуманнейшей второй половине то ли ушедшего, то ли еще задержавшегося своими смыслами века привнести в наш коллективный читательский разум уникальный опыт. Он подарил нам героев, от которых нельзя оторваться и с которыми нельзя соединиться. Он не один был такой, сходным потрясением читательского ума отличалась Татьяна Толстая. Но соблазнилась пустыми манками записных ненавистей и претенциозных литэкспериментов 90-х и потеряла по отношению к изображаемому предмету великую позицию отстраненной и любящей правды. А Маканин остался собой. Удержал ровно ту позицию, которую в русской культуре должен занимать писатель. Не лез в телевизоры, был почти недоступен для интервью, но не игровой пелевинской или акунинской недоступностью для спекулятивной возгонки собственной значимости, а естественной: для журналистов малодоступен, а для студентов в литературном клубе с плохими вопросами - пожалуйста. Он правильно держался, но не это главное. Он писал. И когда в России года два-три назад "время газет" окончательно сменилось "временем книг", когда всем стало ясно, что мало-мальски значимое содержание живет и сохраняется только в этом старом надежном формате культурного месседжа, что про Чубайса сейчас вернее писать (и читать) книгу, а не брать у него интервью, когда "духлесы" тараканами заползали по огромным рекламным билбордам, стало ясно, что премии вскоре найдут Маканина сами в независимости от лоббистских сюжетов.
Маканинский способ художественного исследования жизни по изначалию своему "достоевский" - про невозможные наши глубины и без возможности идентификации. Что, с князем Мышкиным можно идентифицироваться? С Алешей Карамазовым? С Неточкой Незвановой? Всех можно понять, во всех можно обнаружить себя, для всех вычитать у автора великое оправдание Божией любви (недаром в XX веке Достоевский многих привел к вере, и среди смелых священников заходила речь о его канонизации). Но ни с кем нельзя идентифицироваться. Невозможность счастливого успокаивающего мечтательного тождества, как с Болконским или хоть всеми за исключением Веры Ростовыми. Невозможность опереться на плоть - природу, натуру, характер, витальность. Только - на дух. Павел Басинский называет Толстого "дневным", а Достоевского "ночным" писателем.
Маканин - с той же степенью холода погружает нас в нас, да так, чтобы мы не нашли в его героях никакой спасительной опоры своим привычностям. Чтобы мы, как это говорят философы, разотождествились.
Так я думала, пока майор Жилин воевал, торговал, встречался со старейшинами, прятал контуженных солдат.
Пока не украли журналистку.
Она была описана так похоже на ту, которую украли в реальности. Роман вообще оказался пересыпан огромным количеством реальных и похожих на реальные имен - Рохлин, Трошин, Шуманов...
Майор Жилин включился в бизнес-операцию (не "бизнес" - было невозможно) по ее спасению, и так страшно были описаны кадры фильма, в которых ее, пленную, демонстрировали возможным выкупщикам, что все людоедские страсти фильма "Новая земля" показались мирным натюрмортом по сравнению со взглядом майора Жилина. И тут я поняла, что я не могу больше смотреть на это глазами майора Жилина - не могу. Да, наверное, потому что женщина. Журналистка. И потому, что была на той войне. В командировке, недолго и в нестрашные времена. Журналистов еще не похищали, убивали, но не похищали. Я метнулась к автору, а его не было, он присутствовал только в форзаце, а потом исчез весь в майоре Жилине, не оставив зазора мне на отсоединение. Мирный батискаф с психологической экскурсией внутрь войны показался мне сломавшейся подводной лодкой. Захотелось стучать в стенку и кричать что-то невразумительное. Что если бы мне достались эти страницы про журналистку сразу, я бы... Что, я бы? Не стала читать роман? Да, не стала читать роман! А почему, если мы, журналисты, другие, не такие, ее больше нет среди нас? Почему ее нашла только доперестроечная звезда российской журналистики Инна Руденко, чтобы поговорить с нею? Может, мы и в мире, как на войне: погиб, уехал, не мелькает - забыли... Когда литература обжигает совесть, это вообще-то больно.
Выпила воды и продолжила дальше. Жилин пошел в морозильник искать труп Горного Ахмета, чтобы выдать родственникам, иначе будет месть, кровь. И этот поиск, с сыном, маленьким, наглым, выпрашивающим сигареты, и замерзший труп, не гнущийся, не влезающий в машину... Выставленная из машины мертвая рука с воткнутой сигаретой, счастливый (оттого, что опознал) сын: "Папка, папка!". И я опять поняла, что больше не могу смотреть на мир глазами майора Жилина. Хотя я не Горный Ахмет, и вообще не боевик, и никогда не принадлежала к числу журналистов, считающих, что чеченцы в той войне мне ближе российских солдат. Мне снова захотелось стучать в стенки куда-то на запретное дно опускающегося майора-батискафа. Хотелось верить и настаивать, что все не так, что даже за 10 дней своей командировки на чеченскую войну я видела другое, даже высокое. А потом вспомнила директора гостиницы на территории под контролем российских войск, который сказал мне: "Мест нет", - и отправил гулять на 40 минут, а по возвращении поселил в отдельную комнату - огромную, с высокими потолками. Все жили в комнатах напротив по 30 человек, а я - одна. Думала, идиотка, это потому, что он почувствовал во мне какую-то внутреннюю силу и значимость, пока затянутая на седьмой день уборщица не сказала мне: "Это же обстреливаемая сторона". Я только сейчас думаю о нем с острым коротким презрением, а тогда ничего, осталась в комнате, только шторки стала задергивать чуть тщательнее.
Мне не то чтобы себя жалко, просто это неправильно селить идиоток, припершихся в Чечню с идеалистическими конструкциями в голове, на обстреливаемую сторону. Но майор-то Жилин благороден почти по сравнению с этим комендантом. Меня как будто кто брал за волосы и говорил: нет, смотри, смотри на то, на что не можешь смотреть.
Я почувствовала себя в плену. Романном. Не в таком страшном, как зиндан, но в таком же безысходном, как пакгауз, где Жилин держит двух солдат-контузиков, вроде бы пытаясь их выручить. Автор и герой (кстати, без портрета, ничего не сказал нам Маканин о его глазах, овале лица, телосложении, росте и привычках, в самом деле - батискаф, живой смотровой аппарат войны) отделили меня не только от них, но и от себя, от своих привычных оснований. Я им ничего не могла ответить. А если что-то пыталась, у меня выходило по Галичу - "как мать говорю и как женщина...". Почти абсолютное одиночество, мучительность ободранной от эмоциональных и мыслительных штампов, по сути философской позиции, куда меня вытолкнул роман.
Проснувшись утром раньше обычного, я поняла, что все прощу автору, но Жилин должен погибнуть.
Это право пленников - желать смерти. Литературные пленники желают литературной смерти. И мы же все знаем, что писатели это делают. И Лев Толстой все-таки убил Андрея Болконского.
Опоздала на планерку, обсудила темы, сделала звонки. И быстро-быстро, не дожидаясь второй половины дня дочитала коротенькую, седьмую или восьмую часть романа.
Майор Жилин погиб. Литературным приемом автор заложил его гибель в содержание раньше, я от переживаний не заметила.
Он погиб, подтвердив слова контузика Олега: "Майор Жилин - правильный мужик".
Все разъехались, писатель закольцевал сюжет с язычеством. А я сидела и плакала.
Входившие в кабинет спрашивали, отчего.
Я отвечала: "Майор Жилин погиб". По-моему, не верили, думали, что дома что-то или зарплату урезали.