Поделиться
Антон Адасинский вместе со своей пластической труппой DEREVO приезжает в Россию где-то раз в полгода. Как экзотическая птица или зверь - удивит в очередной раз и снова улетит-убежит будоражить упорядоченную Европу.
Вот и на этот раз нас ждет что-то странное, клиническое. Причем, в буквальном смысле. Спектакль, премьера которого состоялась на сцене театра им Вахтангова, неспроста называется "DiaGnose". Накануне гастролей мы побеседовали об истории болезни. Самого лидера DEREVO и мира.
Российская газета: Антон, в написании названия спектакля "DiaGnose" есть особый смысл. Какой?
Антон Адасинский: "Dia" - это искаженное "део", "Бог". А "гнозис" - "знаю". По-русски получается - "бог знает". Так переводится слово "диагноз".
РГ: И что же стало толчком для создания "DiaGnose"?
Адасинский: Случилась интересная ситуация, когда врачи мне сказали: ваше время ограничено. Излечение возможно (и то под большим вопросом), если я начну принимать какое-то немыслимое количество таблеток, разработанных по новым технологиям. Но главное в этой ситуации - не сама болезнь, а именно то, что время вдруг сжалось до какого-то минимума. Это, конечно, очень ценный опыт. Я уверен, что если бы каждый человек однажды услышал такое: "Вам осталось 3 года", - все встало бы на свои места. То, что казалось прежде важным - все материальное, стало бы не важным, а какой-то мелочью. А то, чего прежде не замечал - как бегут облака, как поют птицы, - стало бы самым главным. Поэтому я был очень рад, что получил такое сообщение, оно было естественным продолжением всего того, о чем всегда говорило DEREVO, - о смерти, о скорости, о сжимании часов.
РГ: Но нестрашно было?
Адасинский: Нет. Тем более что когда я начал курс лечения, то из-за всех этих лекарств я стал видеть совершенно удивительные картины, которые мне хотелось перенести на сцену.
РГ: Насколько я понимаю, этим спектаклем вы ставите диагноз и себе, и миру вообще.
Адасинский: Да. Мир слишком изменился, причем скорости изменений стали просто устрашающими. Прежде можно было что-то предсказать, представить, как оно будет через какой-то срок. Сейчас это нереально. Плохо это или хорошо - не мое дело оценивать. Но в этом новом мире, где так много Интернета, где люди подсажены на мобильники, с таким отношением к деньгам, к любви, мне неинтересно тусоваться.
Мы очень много выступали в клиниках в Германии, где лечатся дети, которые не могут оторваться от компьютера. Эти дети больны виртуальным миром, они не могут ни есть, ни спать, им нужна только мышка, только экран. Они воспринимают мир как игру. Такой ребенок может пырнуть ножом, потому что для него нож не является настоящим, потому что он воспринимает кровь как искусственную. Хуже, чем Интернет, не возникло вещи за последнее время.
РГ: Но, с другой стороны, Интернет - это же так удобно.
Адасинский: Нет. Он обесценивает знания. Если мне реально нужно прочесть какую-то книгу, то я потрачу целую неделю на ее поиски. Пойду в магазин, позвоню знакомым, но я не буду шарить по Интернету, искать там пару страничек. Мне нужна моя сила поиска. Знаний надо добиваться, их надо выдирать, бегать за учителями, просить их научить, просить показать, объяснить. А иначе мы получаем недоделанные знания, недоделанную музыку, недоделанные спектакли, недоделанные танцы. Недоделанные фантазии. Потому что все второпях и по-настоящему не прожито, не прочувствованно.
РГ: Я понимаю, что вы весь в творчестве. Но мир-то материален: самолеты, поезда, гостиницы. И люди вокруг - чиновники, ресепшн, пожарные при театрах, коммунальные службы...
Адасинский: В принципе, со всем этим можно как-то ладить. Есть определенные упражнения, позволяющие защищаться от этого материального мира. Необязательно в него погружаться. Очень плохо, когда у человека нет такой "норы", чтобы спрятаться и привести себя в порядок, заняться своим душевным образованием, спокойствием. Что мешает человеку вырубить телевизор, пресечь этот бесконечный поток информации? А то, что тогда он остается наедине сам с собой. И станет тихо. И станет страшно. Люди не хотят сегодня оставаться один на один с самим собой. И надо понять, что ничегонеделание тоже имеет право на существование. Но ведь сегодня стыдно быть "не при делах", так же, как стыдно быть бедным.
РГ: Судя по вашим спектаклям, тема юродства сильно волнует вас. Почему?
Адасинский: Это же настолько круто. "Юродивый" - это одно из тех слов, которое не переводится ни на какой другой язык. Это во-первых. Во-вторых, все прекрасно знают, кто это такие - юродивые, кем они были, как они жили. И мне интересно думать про них: почему они были рядом с церковью и почему ему можно, а другому нельзя. Почему он так важен - этот "прыщ" человеческий.
РГ: Вы себя таким "прыщом" не ощущаете?
Адасинский: Ни в коем случае.
РГ: Но ведь вас наверняка называли юродивым.
Адасинский: Конечно, называли. Но я не юродивый. Хотя бы потому, что я работник сцены. Я рад быть полчаса-час, на сцене. Не больше. Понимаете, играть роль юродивого невозможно, им можно быть лишь какое-то время. Погрузиться в это состояние ненадолго. И это счастье для меня, если мне это удается. Но постоянно быть таким человеком я не могу. Я - другой.