Поделиться
Если атеист относится к верующим с уважением, опасается ранить их чувства, то верующие в большинстве уверены в ущербности атеиста, в его неспособности понять нечто возвышенное. Сходные отношения связывают адептов новорусского кино с теми, кто имеет к нему претензии. Адепты уверены в их ущербности, неспособности и даже обреченности.
Про обреченность я понял из одной статьи. В ней человечество поделено на две части по признаку отношения к фильму "Шультес". Примерно как в передаче "Закрытый сеанс", где по этому поводу стенка шла на стенку. Автор резюмирует это так: врубившиеся в фильм чувствуют вкус к подлинности, а не врубившиеся не чувствуют и обречены на амнезию.
Но как быть, если именно вкуса к подлинности в фильме, на взгляд многих, нет? Да и быть ее в кино не может - подлинности ("подлинный - настоящий, оригинальный, истинный" - словарь Ожегова). Просто потому, что искусство - не истина, а ее интерпретация. И никак иначе. С истиной не спорят, с интерпретацией - почти всегда.
Здесь болевая точка кино: его отношения с реальностью. Любители картин уровня "Шультеса" уверены, что кино отражает реальность как японский трамвайный кондуктор, который, по легенде, поет все, что происходит: "Вот уважа-аемый вошел... Вот сейчас он запла-атит за билет...". И этим удовлетворяются. На этом строятся ахи по поводу фильмов типа "Все умрут, а я останусь", где есть смачно поданные факты, но нет их осмысления по причине неумения автора думать. А я согласен с теми, кого в искусстве интересуют не факты, тем более общеизвестные, а позиция. Отбор материала - акт индивидуальный, нужна личность. Чтение "Войны и мира" - это общение не с Безуховым, а с Толстым.
Просмотр "Девяти дней одного года" - общение с Роммом в момент переоценки ценностей. Неудача спектакля - отражение кризиса в режиссере, профессионального и мировоззренческого.
Искусство, за которым вместо личности с ее "люблю" и "ненавижу" стоит нечто безличное, поручик Киже, - изобретение наших новейших времен.
Возможно, зеркальное отражение невнятного Шультеса, запускающего руки в чужие карманы, и есть вкус к подлинности. Спор о другом: а зачем нам это в кино, если такие невнятные субъекты встречаются в каждом трамвае, мы про них и так знаем, а кино ограничивается функцией кондуктора, которому все равно, кто вошел в вагон, - важно, чтоб за билет заплатил?
Есть аксиома: показать можно что угодно, вопрос в том, как и зачем. До дыр затерли пример с "Ночами Кабирии": чернушней не бывает, а выходишь со светом в душе. Тогда пример посвежее: фильм Кирилла Серебренникова и Юрия Арабова "Юрьев день". То, как показана в нем русская глухомань, куда попадает избалованная славой оперная дива, может шокировать "чернушностью": хлев для туберкулезных больных дан на грани натурализма. Жанр трудно обозначить: реализм полон мистической тайны, простые события заряжены саспенсом, фильм хватает за душу и не отпускает до финала, по идее - очистительного. Я не разделяю выбора героини, в нем много нелогичного, но я ее понимаю и ей сочувствую: при всей запредельности показанного понимаешь, что это суровая правда о тебе и твоей стране. Каждый кадр и конкретен, и обобщен. Ни один не мог бы родиться нигде, кроме России.
Авторам нужны контрасты: оперную диву, почти небожительницу, ее малая родина втягивает в себя, заставляет забыть о сверкающих Цюрихах, надеть армяк, носить больным судна и петь в утлом церковном хоре. Но это - не о самопожертвовании, не об осознании своего долга, как нам натужно преподали бы в кино уровня "Острова". Это о мире, где люди исчезают и буквально, и метафорически, о пропасти, в которую мы летим, не оставляя себе надежды. И о мистическом свете, который манит Россию, как мотылька пламя. Фильм сделан из этой боли, именно она делает его созданием искусства - горького, но целебного. Поэтому Ксения Раппопорт в главной роли поднимается до высот трагедии: есть что играть, есть что пережить.
До этих необходимых искусству категорий и могут дотянуться ленты уровня "Шультеса", "Все умрут, а я останусь", "Груза 200", "Морфия". И актеры им не нужны - можно ограничиться натурщиками (первые две ленты). А хорошие актеры играют топорно и плоско ("Груз 200").
"Юрьев день" предлагает жестокий, но заставляющий думать опыт - потому и стал одним из самых важных высказываний года. "Шультес" и "Все умрут..." лишь констатируют грязь и мат жизни, и нельзя обнаружить у их сторонников иных аргументов, кроме "такого в кино еще не было". Гонка за "еще не бывалым" уже загнала кино в тупик, копилка диковинок давно исчерпана, но критика упорно задает все тот же ориентир: хочу чего-то этакого!
Вместе с автором-личностью потерялась важная функция искусства: диалог с обществом. Общество от этого кино отвернулось: интуитивно чувствует заразность депрессивных лент. Между тем парадокс, над которым иронизировали критики фильма "Титаник": "Все погибли, но все кончилось хорошо", - на самом деле есть потребность общества. Оно заинтересовано в самосохранении, и для него одна из задач кино - терапевтическая. В этом смысле амбиции режиссеров типа Балабанова или Гай Германики сопоставимы с амбициями хирурга, который, орудуя над операционным столом, превыше всего ставит утоление своих фобий.
Как далеко может простираться свобода художественного выражения? С некоторых пор оказалось: как угодно далеко. Вот газетный диалог критика (назовем ее для краткости З.А.) и социолога (назовем его Д.Д.). "В "Грузе 200" Балабанов говорил, что у советской власти не было никаких шансов. Она могла только сгнивать до дна. В "Морфии" он разворачивает вторую серию этой философской программы. Он говорит: у личности в России нет никаких шансов. Кем бы ты ни был, уколись наркотиком, пойди в кинотеатр, посмейся... Но потом обязательно застрелись! Балабанов - поэт беспросветности" (Д.Д.).
Как видите, в фиксации этой беспросветности едины и критики, и сторонники фильма. И спор не о Балабанове, а о его позиции. Если кому мила беспросветность - вольному воля. Мне особенно нравится совет застрелиться. Да, кинотеатр - всегда трибуна, откуда навязывают нечто. Если не умное, то глупое, если не гуманизм, то ненависть. И это уже акт общественный. Продолжаю читать коллег. "Морфий" - один из лучших фильмов Балабанова... С другой стороны, Балабанов не забывает напомнить о своем антисемитизме... Но тогда Балабанов не был бы Балабановым" (З.А.). Весьма кстати вспомнили и его расистские выпады против чернокожих в "Брате-2": "Для него совершенно естественно сказать все, что наболело, - и про жидов, и про американцев, и про советскую власть..." (Д.Д.).
Стало быть, по слову Белинского, "толпе читает живой урок" расист и антисемит, а критикам-социологам это кажется "совершенно естественным". И это, заметьте, не я, а сторонники фильма так сформулировали особенности мировоззрения данного художника. Интересная эволюция: еще недавно расисту и антисемиту интеллигент не подал бы руки и уж точно не стал бы всерьез обсуждать его творчество - побрезговал бы. А теперь массам делают мощную инъекцию людоедских идей - и свободолюбивая критика этому аплодирует.
В числе негативных оказалось понятие гуманизма, который всегда входил в культуру неотъемлемым элементом. Д. Д.: "Человек человеку теперь вовсе не брат, а "гнида чернож..я". И Балабанов как большой художник ставит этот диагноз".
Диагноз обществу или себе? Ведь минуту назад речь шла о мировоззрении конкретного Балабанова. Но тогда встает вопрос об опасности пропаганды такой позиции - сформулированной, между прочим, в Уголовном кодексе. Коллеги и этого не замечают, им и расизм уже кажется "естественным".
О таком говорят: приехали.
Спор - не о частных фильмах. Он - о том, куда развиваться кино. Об осознании им своих общественных функций. Сейчас художник либо самовыражается, утоляя свои часто пещерные, как мы видим, фобии, либо зашибает много денег. Все прочее предано анафеме. Я спросил у эксперта: каким будет наше кино? Уверенный ответ: более жестким. На вопрос, кому нужно жесткое кино в жестокое время, недоуменно поднимает бровь: что за утилитарный подход! Жесткая жизнь - жесткое кино. Круг замкнулся. Вечный вопрос о курице и яйце впервые получает убежденный ответ: жизнь - курица, она и отвечает за качество яиц. Стало быть, вполне можно подбрасывать динамит и без того воспаленному обществу.
А что вылупится из этих яиц - художников как бы не волнует.
...Ко мне подошел педагог с Высших режиссерских курсов. Из тех, кто кует кадры для кино. И заговорил о достоинствах фильма "Все умрут, а я останусь" - Гай Германика его ученица. Я слушал непролазный мат. Это, уточняю, он не меня костерил, это он дружелюбно объяснял эстетические достижения картины, для этого оскорбляя мою мать. Я давно заметил, что мат - не более чем выражение неряшливости мышления: он замещает мысль, которой нет, и передает только эмоции. Стало ясно, откуда растут ноги лент уровня "Все умрут, а я останусь": ученица и учитель говорят на одном языке, не предполагающем мыслительных процессов. Я спросил учителя: а разве в его задачу не входит научить будущего режиссера думать? Разве важно, как склеивать пленку, и уже неважно - зачем? Разве в задачу педагога не входит сначала воспитать человека, а потом уже режиссера? Переведя ответ с мата на русский, я понял, что данный учитель - враг дидактики и никогда этим заниматься не станет.
Профнепригодные учителя - профнепригодные ученики. Поэтому так часто с трибун кинотеатров "живой урок толпе" читают люди, профессионально и нравственно необразованные. В просторечии - неучи. И это естественно, что к ним не ходят зрители.