Поделиться
Вчера в Институте русской литературы - Пушкинском доме одному из самых влиятельных славистов Запада Жоржу Нива присвоили звание почетного доктора.
А накануне в библиотеке истории русской философии и культуры - "Дом А.Ф. Лосева" состоялось его выступление. В романтическом духе сформулированная тема - "Французский славист о русском мираже" - стала поводом поговорить о его знакомстве с Солженицыным, о смелости московских профессоров сталинской эпохи, о любви к падчерице Пастернака.
Жорж Нива: Присвоить мне звание доктора - инициатива Пушкинского дома. Хотя мои заслуги в пушкиноведении микроскопические (смеется). Насколько я понял, я буду первым, кто этого удостоился, потому что ИРЛИ - не университет. Мне очень лестна такая награда, поскольку я неплохо знал Лихачева, участвовал в сборнике, ему посвященном. Приглашал Дмитрия Сергеевича в Японию на литературную конференцию, которую организовал. Лихачев не хотел ехать, но мне все же удалось его убедить. Помню, сказал, ну как же так, вы, автор "Поэтики садов", не видели сады японские?
РГ: Планируются ли ваши лекции в университетах?
Нива: Да, в МГУ - на довольно странную, незамеченную исследователями тему снов и сновидений в "Красном колесе" Солженицына.
РГ: Вы один из известнейших за рубежом исследователей Солженицына. Что-то свежее написали?
Нива: Две недели назад вышла новая книга "О феномене Солженицына" по-французски. Она о двух его "гималаях" - "Красном колесе" и "Архипелаге ГУЛаге", эстетика которых абсолютно различна. Это история о том, как стилистика великого писателя менялась под давлением этических норм, которые он сам себе ставил.
РГ: Вы были лично знакомы?
Нива: Да, но не близко. Гостил один раз в Кавендише по его приглашению. Дело в том, что предыдущая моя книга о нем была переведена на русский язык и издана в "самиздате", а во время бума перестройки - в "Дружбе народов". Естественно, это дошло до него. Солженицын очень внимательно все прочитал и остался доволен: вещь была не публицистическая, а литературоведческая. Я получил приятное письмо... плюс список того, что нужно исправить.
РГ: Например?
Нива: Ну, скажем, Александр Исаевич считал, что я преувеличил его знания о европейских авторах: "Я, грешный человек, их не знаю". Честно признаюсь, ему не поверил, истолковал это, как кокетство. Скажем, в "Круге первом", он упоминает несколько известных имен Ренессанса, демонстрирует глубокие знания английской литературы. Или, написал мне Солженицын, я "приписал" ему знание Константина Леонтьева. Весь этот список замечаний очень интересен потому, что можно увидеть, как и что думает Солженицын о себе.
РГ: В своей лекции о "русском мираже", вы сказали, что в культуре, для того чтобы она жила и развивалась, главное - жажда, интерес к другому, иному. В европейской культуре сейчас сохраняется жажда к русской культуре, и, наоборот, в России - сохраняется жажда к Европе?
Нива: Жажда уменьшается - и тут, и там... Под влиянием Интернета, под влиянием всеобщей пошлости, под влиянием клипового сознания, коротких текстов, неумения сосредоточиться на длинном и сложном тексте. Может быть, страшную вещь скажу, но есть серьезная проблема: существует ли читатель для такой книги, как "Красное колесо"? Я имею в виду российского читателя. Есть ли он в России? Может быть, его пока нет и он появится? Я оптимист, но сказать, что есть большой интеллектуальный спрос на "Красное колесо", не могу. Никто из тех, кто хладнокровно и объективно смотрит на вещи, не может.
РГ: Откуда произошел ваш интерес к русской культуре? Студенчество, профессора?
Нива: Я учился в Сорбонне у Пьера Паскаля, который привил мне вкус к русской литературе. А в конце 1950-х годов приехал стажером в МГУ. Учился у Гудзия, слушал лекции Бонди. В 50-е Бонди блистал, производил фурор в аудитории, где читал свои лекции. Фурор, потому что говорил абсолютно свободно. Дух свободы, который он ввел в преподавание, я сначала принимал как нечто естественное. Только потом понял, что в Советском Союзе это был подвиг, и далеко не норма.
РГ: За что вас тогда выслали? Политика?
Нива: Любовь. С Ириной Емельяновой - дочерью Ольги Ивинской, которая была гражданской женой Бориса Пастернака, меня познакомил один приятель. Студент историк. Он завлек меня потрясающей фразой: "Хочешь я познакомлю тебя с одной семьей, где все сидели?". Он имел в виду Ирину маму - Ольгу Всеволодовну и бабушку. Я согласился.
Мы собирались пожениться и уже записались в загсе на шестое августа 1960 года. Но не случилось: меня выслали за связь со второй семьей Пастернака, а через две недели посадили Иру и маму.
РГ: С какими словами у вас ассоциируется современная Россия?
Нива: Прежде всего, "жизнь" - потому что главная любовь моя связана с Россией, ее литературой, ее языком. Всем этим я живу. В русской манере - более грубой, может быть, чем на Западе, но более братской. Что из этого останется уже лет через десять, я не знаю. Контртенденция того, что я здесь люблю, - это узкий, местечковый национализм, который вреден для России. Впрочем, как и для любой нации. Нынешнее узкое славянофильство приводит в грусть, потому что это не культурная имперская Россия, которую мы любим.
Видеть в чужом элементы для презрения... И это в стране Пушкина, который на какую-то часть африканец! В стране Лермонтова, который на какую-то часть шотландец! В стране Даля, который на какую-то часть датчанин! Эта узость смертоносна для страны, чья культура космополитична. В России очень силен процесс обрусения, которому подвергаются все иностранные художники, архитекторы и ученые, здесь творившие. Он очень силен.
РГ: А на себе вы эту силу обрусения заметили?
Нива: Еще как! Я живу здесь совсем по-другому, нежели на родине. Когда возвращаюсь домой, требуется несколько дней, чтобы вернуться к старой манере жить.
РГ: "Грубость" и "братскость" тянет?
Нива: Я очень часто бываю здесь, но скорее в Петербурге, чем в Москве. Купил там маленькую квартирку, чтобы иметь возможность встречаться с коллегами и друзьями. Мне показалось, что встречи с интеллигенцией в Петербурге естественней, чем в "лихорадочной" Москве.
Полностью текст интервью публикуется только на сайте