Поделиться
Издательство "Собрание" выпустило подряд семь книг Ф.М. Бурлацкого. Протяженность дат - с 1952-го по 2009-й. "Но мои книги вместили в себя только ХХ век. Я бы так и определил их основную тему: реформация, или потерянный век России. Согласны?"
- Ну разве что в форме вопроса. А вопрос по существу: почему в начале 1990-х годов, когда у вас был шанс создать, а может, и возглавить первую в России оппозиционную партию, вы им не воспользовались? Что тут могло претить вам, убежденному социал-демократу?
- Идейно ничего не претило, претила личная позиция: я же реформатор, а не революционер.
Три толчка
Федор Бурлацкий: В моей жизни были три толчка, которые, думаю, и привели меня на выбранный путь. Первый, самый сильный, исходил от мамы. Это была необыкновенная женщина, красная партизанка, которая ходила в разведку в костюме цыганки и прятала в косе пистолет, чтобы застрелиться в случае, если попадет в руки белополяков. Надежда Крупская назвала ее "одной из первых ласточек революции". С детства я знал все революционные песни, одну из них даже вставил в доклад Хрущева о программе партии: "Мы кузнецы, и дух наш молод..." Но от мамы же пришел и первый импульс антисталинизма, хотя она старалась не говорить о том, что заставило ее выйти из сталинской партии.
Второй толчок - это уже в 23 года, когда был аспирантом в Институте государства и права. Однажды попал на квартиру к старому большевику. Лонгин Федорович Герус был из ставропольских казаков, участвовал в революции 1905 года, бежал в Америку, вернулся, стал преподавателем английского языка. Дома у него была целая библиотека запрещенных книг и стенограмм партийных съездов. Помню, как потрясло меня выступление Каменева с трибуны партконференции 1925 года: он говорил о культе личности, о диктатуре одного человека, которые приведут к страшным репрессиям, и коммунизм погибнет. Так я стал убежденным антисталинистом.
Российская газета: Это еще при жизни Сталина?
Бурлацкий: Да, диссертацию я защитил в 51-м, затем два года работал в президиуме Академии наук. В то раннее послесталинское время уже активно велся поиск новых людей, которые могли бы поддержать линию Хрущева, прийти на смену сталинским кадрам. Меня привлекли в штат журнала "Коммунист".
РГ: Так это и было третьим толчком?
Бурлацкий: Нет-нет, он случился гораздо позже. В 1956 году пятьсот человек из различных партийных учреждений, главным образом из печати, были усажены на теплоход "Победа" и проехали от Одессы до Ленинграда. Я впервые увидел Европу, ее архитектуру, ее дороги, ее театры, людей. Все, что писалось у нас о Западе, выглядело дикой ложью. Домой вернулся законченным западником. Я был молод, смел, неосторожен, хотя в то горячее время призадуматься было над чем. Прочитав мои теории о возможности мирного перехода западных стран к социализму, главный идеолог Суслов высказался коротко и ясно: статья односторонняя, может быть мирный путь, но может быть и не мирный путь. Несмотря на это, меня стали приглашать сразу в два отдела ЦК: к Пономареву, по международным делам, и к Андропову, по странам социализма. Встреча с Андроповым оказалась главной, но и роковой для всей моей жизни.
Идеи для вождей
РГ: Наверно, были и другие группы, другие советники, с которыми негласно шла конкуренция идей?
Бурлацкий: Конечно, были, например, у Пономарева - Черняев, Загладин. Но я-то как раз совсем не хотел становиться аппаратчиком. Юрий Владимирович Андропов на это сказал: организаторов в ЦК и без вас предостаточно, ваше дело - консультировать и писать. И через несколько дней я оказался в неудобном длинном кабинете, а вскоре стал заведующим группой консультантов, которых мне было разрешено приглашать. Так попали в ЦК Георгий Шахназаров, Александр Бовин, Георгий Арбатов и другие. Но вначале я абсолютно не представлял, чем заняться. Вдруг заходит Лев Николаевич Толкунов, это он меня рекомендовал...
РГ: Бывший главный редактор "Известий"?
Бурлацкий: Ну, тогда еще будущий. Зашел ко мне и говорит: Федор, ну что ты тут сидишь, киснешь, пойдем заниматься делом. И, прихрамывая, после фронта он хромал на одну ногу, повел меня во Дворец съездов. И я, совершенно не оперившийся мальчишка, вдруг оказался на верхнем этаже этого здания, где шел завершающий вечер Совещания коммунистических и рабочих партий. И вдруг слышу голос Хрущева. Он держал в руках рюмку и начал рассказывать, как "брали" Берию.
Он простоял с рюмкой целый час! И весь зал, где были представители всех компартий мира, Пальмиро Тольятти, Морис Торез и многие другие, терпеливо слушали его излияния. Видно, это был один из самых драматических моментов в его жизни.
РГ: Если Хрущев так поступил по отношению к Сталину и его потенциальному преемнику, стоит ли удивляться, что он тоже оказался жертвой заговора? Вы, реформаторы, несли идеи с надеждой, что власть имущие станут их как-то претворять. А тут - банальные дворцовые перевороты.
Бурлацкий: Это и верно, и абсолютно не верно. Да, по внешним признакам произошел дворцовый переворот: группа сговорилась против одного. А по сути, это было совсем другое. Хотя в тот момент реальной угрозы захвата власти Берией не было, но ясно, что в перспективе он подчинил бы своей воле Маленкова, человека слабого, сосредоточил бы в своих руках всю полноту власти и вернул страну на прежний сталинский курс. Вот почему нельзя согласиться, что это был просто дворцовый переворот, тем более что Хрущев был законным путем избран первым секретарем ЦК.
РГ: С какими идеями вам удалось достучаться до Хрущева?
Бурлацкий: После статьи, в которой я написал, что у нас уже нет диктатуры пролетариата, член Президиума ЦК КПСС Куусинен пригласил меня написать в учебник "Основы марксизма-ленинизма", за создание которого он отвечал, главу о переходе к общенародному государству. Вот это и был первый крупный крамольный шаг в нашей идеологии. Затем я стал вынашивать идею президентской парламентской республики. Хрущев меня уже хорошо знал, я сопровождал его пять или шесть раз за рубеж и во время одной из таких поездок сумел убедить его в том, что ему надо избираться президентом.
РГ: И оставить партию?
Бурлацкий: Я не говорил "оставить партию", боялся спугнуть. Он некоторое время недоумевал: зачем это? Я же Председатель Совета Министров, а тут какие-то мальчики - это он на Президиуме ЦК выступал - советуют мне оставить этот пост и сделаться президентом. Но время, поездки за рубеж, особенно в США, изменили его, он поддержал идею новой Конституции, для ее подготовки была сформирована группа. Мы сидели на даче Горького и рысью писали Конституцию, президентскую, с двухпалатным парламентом. Нас страшно торопили: когда представите проект? И вдруг - тишина, никаких звонков. Надо же: я выбрался в Москву, чтобы узнать, в чем дело, в тот самый день, когда шло заседание руководства ЦК, на котором снимали Хрущева.
РГ: Итак, первый блин комом, а эпохе Брежнева реформаторы вашего склада просто не требовались. Но вы упорствовали, это видно из ваших книг. Зачем, если была почти полная ясность, что реформы не пойдут?
Бурлацкий: Я тоже так думал, пока не услышал выступление Андропова перед активом нашего отдела, в котором он сказал странную фразу: теперь мы пойдем еще более последовательно по пути ХХ съезда. Ухватившись за этот шанс, я опять написал записку из пяти пунктов: партия передает дело руководства экономикой государству, государство начинает экономическую реформу, пересматривается сталинское законодательство, связанное с уголовным преследованием за т. н. инакомыслие, и т. д. Андропов согласился с этим. Он поехал с Брежневым и Косыгиным в Варшаву, на съезд ПОРП, и в поезде зачитал им записку. Увы, они полностью ее отвергли.
Вот когда ко мне пришло настоящее разочарование в своей деятельности: что я делаю в ЦК? Для чего я здесь? С этим и пришел к Андропову: прошу меня отпустить в отставку, я не аппаратный человек. Он не стал возражать, потому что и сам висел на волоске.
А потом я "погорел" на статье о театральной цензуре, которую мы написали вместе с Леном Карпинским для "Комсомольской правды". Это было совершенно ненужное выступление. Я хорошо работал в "Правде", выработал свой эзоповский стиль. Писал об Испании, о франкизме - все понимали, что это и о сталинизме, а поймать вроде как невозможно было. И вдруг сам себя дал подловить, причем по теме, которой профессионально не занимался. Решением бюро ЦК КПСС я был снят с работы и на десять лет отлучен от печати, на семь лет лишился поездок за рубеж. Впрочем, это пошло мне на пользу: я стал писать книги.
Рецидив
РГ: Но вы опять взялись за старое, когда к власти пришел Горбачев, а потом Ельцин. Интересно провести параллели: все ли повторилось или были какие-то отличия?
Бурлацкий: Накануне 19-й партконференции я напечатал в "Литературной газете" статью, содержание которой, как мне известно, было доложено Горбачеву. В том же духе написал ему и специальную записку: надо партию устранять, избирать всенародно президента и двухпалатный парламент, учредить Конституционный суд и суд присяжных. Но Михаил Сергеевич отреагировал примерно так, как в свое время Хрущев: а не скажут ли, что Горбачев сосредоточил в своих руках всю власть, он и президент, он и генеральный секретарь? Ему почему-то не приходило в голову, что можно быть "лишь" президентом, пускай кто-то другой будет генеральным секретарем, и вообще подумать о том, что делать с партией.
Тут я и сделал шаг, о котором глубоко сожалею. Во время одной встречи, на которой присутствовал президент Чехословакии Гавел, я спонтанно обратился к нему: товарищ Гавел, я давно выдвигаю здесь идею президентско-парламентской республики, но она не встречает поддержки. Может, при случае поговорите с Ельциным? Гавел пообещал и сдержал слово, в чем я довольно быстро смог убедиться: с той поры Ельцин и начал ставить вопрос о своем президентстве. Когда Горбачев спохватился и вслед за Ельциным стал выдвигаться в президенты СССР, поезд ушел, времени для избрания всенародного у него уже не осталось. Пришлось избираться только голосами Верховного Совета СССР. Чем закончилась эта схватка, мы знаем: распадом великой страны. Но еще до этого мне удалось с огромным трудом пробить закон о свободе выезда из СССР и въезда в СССР. Я включил в это даже госсекретаря США Шульца, а он - президента Буша-отца, который позвонил Горбачеву и поддержал наш закон.
Урок на XXI век
РГ: Ваши идеи трудно шли "снизу" "вверх", но еще труднее - "сверху" "вниз". Если к этому и сводилась формула реформаторства в ХХ веке, то удалось ли ее преодолеть сегодня, в XXI в?
Бурлацкий: У реформаторов ХХ века просто не было трибуны, куда можно было бы выносить свои идеи, поэтому оставалось только одно - апеллировать к вождям. Мне больше всех импонировал Андропов. Если бы Юрий Владимирович остался жить еще хотя бы пять-шесть лет, он мог стать нашим советским Дэн Сяопином и осуществить демократический поворот. Но провидению было угодно убрать его с политической сцены. А апеллировать к народу, возбуждать массовые протесты - я всегда считал это опасным для страны, где еще не сложились демократические традиции.
У меня есть ощущение, что сейчас, в XXI веке, мы повернулись к Европе, ко всему цивилизованному миру. Сблизились наши типы мышления, сблизились наши общие интересы, которые вливаются в некий общий поток - разнообразный, противоречивый, в основе которого лежат, однако, простые понятия: демократия, свобода, права человека.