Поделиться
Накануне юбилейного вечера Романа Карцева из старой картонной коробки достал три визитные карточки. На одной написано "Витя", на другой - "Миша", на третьей - "Рома". И все. Ни фамилий, ни адресов, ни должностей.
Они торжественно вручили их мне уже в прихожей не сгоревшего еще ресторана ВТО на Пушкинской площади, куда декабрьским вечером 1979 года мы направлялись не только за тем, чтобы поговорить об искусстве. У них были фамилии, но адресов, телефонов и должностей не было - Жванецкий, Карцев и Ильченко перебирались в Москву из Питера. Благодаря телевидению их знал весь Советский Союз, их коронную миниатюру про Аваза и тупого доцента пытались повторить во всех любительских театрах страны, но все равно для подавляющего большинства зрителей они были сотрудниками театра под руководством Аркадия Райкина.
За несколько лет до этого декабрьского вечера появилось первоклассное эссе Ефима Холодова, тонкого театроведа и блестящего знатока русской драматургии, под названием "Карцев + Ильченко = Райкин", и тогда уже стало ясно, что расставание с великим мэтром советской эстрады предопределено, но трудно было представить, что прощание будет столь долгим. И дело было не только в соперничестве честолюбий, в театре Райкина был только один протагонист - сам Аркадий Исаакович, и кому это не нравилось, мог идти своим путем. Именно на юбилейном вечере Карцева, спустя 30 лет после того, как бывшие одесситы совершили свое путешествие из Петербурга в Москву, воочию убедился в том, о чем только догадывался или делал умозрительные заключения.
В самом начале Карцев решил напомнить публике некоторые свои коронные номера, сыгранные с Виктором Ильченко, а потом и в одиночестве. И среди этих телемемуаров неожиданно показалось лицо Аркадия Райкина: Роман был его партнером, пытающимся понять, кто такой Аваз и почему доцент тупой. Райкин играл ту роль, которая затем перешла к Ильченко. Играл виртуозно, избыточно, используя свои любимые интонационные приемы: многократно проговаривая одну и ту же ударную фразу, подкрепляя ее выразительнейшей мимикой, словно до конца не доверяя тексту. Гений перевоплощения в миниатюре, Райкин владел секретами театра масок, но только не застывших, раз и навсегда приклеенных к лицу, - они были подвижными, хотя, будто следуя классицистским канонам, создавали характер, гипертрафированно развивая одну его черту, "одну, но пламенную страсть".
Миниатюры, которые создавал Райкин, разумеется, имели авторов, для него работали первоклассные литераторы (их можно даже назвать сатириками!) советской эпохи - Вл. Поляков, Б. Ласкин и многие другие. Но, подавляя амбиции, они отдавали написанное Райкину, понимая, что потеряли текст навсегда. И дело не только и не столько в том, что Райкин по многу раз переделывал уже принятые им для постановки миниатюры, - просто мощь его актерского дарования была такова, что литературная основа, как правило, становилась поводом для создания театрального шедевра.
Райкин больше доверял "шуткам, свойственным театру", нежели драматургическому слову, при том, что одной из самых сильных сторон его дарования было мастерское владение театральной публицистикой, многие из его спектаклей запоминались открытыми, обращенными залу публицистическими монологами. Они казались эталонами искренности и доверительности - помимо многих других своих удивительных качеств, Аркадий Райкин обладал покоряющим лиризмом, который неизменно превращал любые литературные банальности почти в откровения.
Я могу только догадываться о поводах и причинах ухода великой одесской троицы от ленинградского гения, но на недавнем вечере Романа Карцева еще раз убедился в том, что их внутренние конфликты связаны прежде всего с эстетическими и методологическими расхождениями. Они по-разному воспринимали жизнь, театр и литературу, при том что Миша, Витя и Рома преклонялись перед Райкиным и сохранили это чувство на всю жизнь.
Карцев и Ильченко имели своего автора - Михаила Жванецкого. Его тексты не нуждались (да и сейчас не нуждаются) в сценическом раскрашивании. Эта литература обладает такой самобытностью, такой индивидуальностью, что выигрывает лишь тот, кто умеет разгадывать ее внутренний ритм, внутреннюю логику, скрытые смыслы. Она не хочет умирать в творчестве только одного, пусть и гениального, исполнителя. Она открыта для толкований и версий, как любая большая литература, но требует чуткости к замыслу писателя. Карцев и Ильченко не играли с текстом Жванецкого, они старались донести до зрителя текст автора с максимальной бережностью, доверяя ему как классику. Их сценическая пара тоже имела свою культурную историю - и в театре, и на эстраде, и в кинематографе. Высокий, флегматичный резонер Ильченко и маленький (и долгие годы не кругленький, а вполне изящный), постоянно холерически закипающий Карцев - они вполне могли играть героев Мольера, Сервантеса или Островского. Но играли Жванецкого, который лишь прикидывался корабельным механиком, - он остро ощущает сладостный морок абсурда современной жизни, сопротивляется и покоряется ему одновременно, но ощущение это, похоже, подкреплено серьезным знанием мировой литературы двадцатого века: от Бабеля до Беккета.
Виктор Ильченко доводил зрителей до истерики невозмутимостью непорочного идиота, который при этом производил впечатление абсолютно интеллигентного человека, неведомо как попавшего на шумную еврейскую свадьбу. Свадьбу, понятно, делал Роман Карцев.
На рубеже 70 - 80-х годов прошлого века им, как, впрочем, и Геннадию Хазанову, захотелось попробовать себя в настоящем драматическом театральном спектакле, тем более что рядом с ними почти постоянно был режиссер-искуситель и к тому же земляк-одессит Михаил Левитин. Ученик Юрия Завадского, он взрывался любовью к обериутам, и прежде всего к Хармсу, остро чувствуя театральную эксцентричность, гротесковость поэзии и прозы советских сюрреалистов. Ему было важно, чтобы Карцев и Ильченко сыграли Хармса и Введенского, а они хотели, чтобы он поставил Жванецкого, пусть хоть как одного из обериутов. Их увлекла игра в театр, но в творчестве их "землей обетованной" были тексты Жванецкого, устав от театральной эксцентрики они возвращались к первоисточнику. Они создавали эстрадный литературный театр. До самой смерти Вити в январе 1992 года.
Мы все, близкие и далекие, боялись идти на первый спектакль Романа Карцева, который он играл один и который был посвящен памяти Виктора Ильченко. Это был спектакль об Одессе, о Вите, о Мише Левитине и о Мише Жванецком, и о многих других реальных и выдуманных людях. Но прежде всего это был спектакль о любви и о боли разлуки, и о том, что жизнь прекрасна, но по какому-то недоразумению имеет обыкновение заканчиваться, и всегда не вовремя...