Поделиться
На вопрос: что привело меня в журналистику, я отвечаю - знание китайского языка, истории, философии и культуры этой страны.
Руководство "Правды" проявило интерес к Всеволоду Овчинникову, выпускнику Военного института иностранных языков 1951 года, именно потому, что газете тогда требовался страновед, хорошо подготовленный для работы в Китае. Ну а элементарными журналистскими навыками можно было овладеть и в редакции.
Должен сказать, что на первом этапе своей карьеры я был поистине баловнем судьбы. Ведь любая тема, связанная с только что родившейся КНР, в 1950-х годах считалась приоритетной. Среди зарубежных собкоров "Правды" я был не только самым молодым, но и чаще всех публиковался.
Не языковой барьер,
а языковой мост
Да и атмосфера, в которой я начал свою работу в Пекине, была на редкость благоприятной. Крылатая фраза "Русский с китайцем - братья навек" была тогда не только строкой из песни. Дружба соседних народов не сводилась к речам государственных деятелей и газетным передовицам. Она реально вошла в тысячи человеческих судеб.
О китайских студентах, которые просиживали выходные дни в читальных залах наших вузов, до сих пор ходят легенды. Да и наши специалисты возвращались с новостроек первой китайской пятилетки неизмеримо выросшими в профессиональном отношении. Ведь к ним постоянно обращались с вопросами, выходившими за рамки их прямых обязанностей, что побуждало углублять свои знания.
К тому же китайцы всячески поощряли своих наставников к новаторству, беря ответственность и риск на себя. Инженер Константин Силин, например, не только обеспечил успешное строительство первого в истории моста через Янцзы, но и впервые в мире использовал там принципиально новый, бескессонный метод возведения мостовых опор, который долго не решались применить в СССР.
Мне выпало счастье быть в гуще этих окрашенных романтикой событий. А возможность беседовать со мной один на один, без переводчика, придавала контактам с местными руководителями доверительный характер, побуждала их относиться ко мне не как к иностранцу, а "как к своему".
Если большинству моих западных коллег в Пекине мешал языковой барьер, мне, наоборот, помогал языковой мост. Достаточно было процитировать какого-нибудь древнего поэта или прочесть иероглифическую надпись, чтобы разом вызвать к себе симпатию собеседника. Знание китайской грамоты, а тем более китайской старины - лучший ключ к сердцу жителя Поднебесной.
Словом, поначалу судьба меня изрядно избаловала. Зато, вернувшись на родину после размолвки между Мао Цзэдуном и Хрущевым, я оказался словно у разбитого корыта. Поскольку китайская тематика утратила былую привлекательность, решил переквалифицироваться в япониста. Используя свой авторитет востоковеда, убедил начальство, будто китайский язык отличается от японского не больше, чем белорусский от русского. Иероглифы, мол, те же самые, и наши восточные соседи без труда понимают друг друга.
Мне наняли преподавателя, но быстро овладеть вторым восточным языком было нереально. Через два года после возвращения из Китая я был направлен в Японию.
Не близнецы,
а скорее антиподы
Первый год работы в Токио был самым трудным в моей жизни. С семи до девяти утра я ежедневно занимался языком с японским преподавателем. Потом переводчик рассказывал мне о содержании газет, вместе со мной смотрел телевизионные выпуски новостей. Иероглифы помогали ориентироваться и в газетных заголовках, отбирать для перевода наиболее нужное.
Примерно через год пришло чувство удовлетворения, которое испытывает журналист, когда он может со знанием дела прокомментировать любое событие, происходящее в его стране. Куда труднее оказалось получить признание соотечественников. Наших дипломатов, чекистов, журналистов свербил вопрос: "Да что этот Овчинников может понимать в Японии? Он же китаист..."
Сломать отношение ко мне как к чужаку-дилетанту было самым сложным. Но спустя пару лет моим мнением уже интересовались все. Китайский язык - это латынь Восточной Азии. Так что знания древнекитайской философии и литературы позволяли мне блеснуть перед японцами там, где наши японисты мне явно уступали.
Я нашел свой собственный подход к освещению Страны восходящего солнца. Задался целью найти скрытые пружины послевоенного экономического чуда в особенностях японского менталитета, человеческих отношений в этой мало понятной для иностранцев стране. Это подвело меня к мысли написать своего рода путеводитель по японской душе, каковым и стала книга "Ветка сакуры".
Две большие разницы
Пытаясь описать японский национальный характер, я сравнивал его с китайским. И тут пришлось чаще противопоставлять, чем сопоставлять. Потратив пять лет на изучение страны и языка, а потом проработав семь лет в Поднебесной, я, признаться, ошибочно полагал, что китайцы и японцы - некие близнецы-братья (и по цвету кожи, и по разрезу глаз, наконец, по общей иероглифической письменности). Но жизнь заставила убедиться, что наши дальневосточные соседи являют собой, как говорят одесситы, "две большие разницы".
Несколько утрируя, скажу, что китайцы - это немцы Азии. В своем поведении они руководствуются логикой и рассудком. Японцы же в этом смысле - русские Азии. Они, как и мы, живут не умом, а сердцем. У них превалируют эмоция и интуиция. Коренится же этот контраст в отношении к природе, то есть к естественному, и к тому, что создано человеческими руками, - к искусственному.
На взгляд китайцев, человек как творец - властелин, а материал - его раб. Японский же мастер не навязывает материалу свою волю, а помогает раскрыть его первородную суть. Наглядный пример - национальная кухня. В Китае это некая алхимия, умение творить неведомое из невиданного. В Японии же это искусство создавать натюрморты на тарелке. В отличие от геометрически расчерченного Пекина, хаотичный Токио вырос "как растет лес". Японские градостроители, подобно местным садовникам, лишь подправляли то, что появилось само собой.
Но главный материал - человек. По мнению китайцев, личность можно и нужно лепить заново. Конфуцианство требует от человека постоянного совершенствования. Об этом напоминают флюгеры в виде карпов, вьющиеся над домами, где есть мальчики. Плыть против течения, стремиться вперед и выше - вот суть мужского характера, воплощенная в этой поэтической метафоре. Японцы же считают для себя примером сплавщика на плоту. Главное - найти стремнину реки и плыть по течению, лишь при необходимости отталкиваясь от берегов.
Кстати
Можно сказать, что китайцам религию заменяет этика (нормы взаимоотношений между людьми), японцам же - эстетика (культ природы, любование весенней сакурой, багрянцем осенних кленов, другие формы совместного обучения красоте). Однако обоим народам присуща склонность к самоконтролю и предписанному поведению.
Как у китайцев, так и у японцев идет постоянный поиск консенсуса, согласия на основе взаимных уступок. Те и другие ставят общие интересы выше личной выгоды. Их религиозная терпимость распространяется и на мирскую жизнь. Обоим народам присуще представление об истине как о горной вершине, к которой ведет множество путей, и каждый вправе выбрать любой из них. Как знать, может быть, именно это когда-нибудь станет благоприятной предпосылкой для создания подлинно многопартийной системы как в Стране восходящего солнца, так и в Поднебесной.