Поделиться
О выставке "Падение Берлинской стены", которая благодаря Московскому дому фотографии, посольству ФРГ в Москве и Институту Гете открылась в конце минувшего месяца, было немало написано, в том числе и в "Российской газете". Однако, как мне кажется, ни авторы выставки, ни ее обозреватели не коснулись некоторых драматических сторон этой истории, равно как и ее совсем непростых последствий. Именно это и побудило меня вновь вернуться к событиям ноября 1989 года, к тому, что происходило до этого и в последующие двадцать лет. И что происходит по сей день.
В начале ноября 1989 года мы вместе с режиссером Светланой Немчевской, редактором Лали Бадридзе и оператором Владимиром Филатовым по заданию тогда еще Центрального телевидения СССР приехали в Западный Берлин, чтобы завершить съемки фильма о Петере Штайне, у которого после выдающегося спектакля "Три сестры" начался длительный и счастливый роман с московской публикой. Мы работали в Театре на Ленинер плац, где Штайн репетировал "Роберто Зукко", пьесу тогда еще молодого (и не ушедшего из жизни) французского драматурга-анархиста Кольтеса, а 8 ноября снимали в Хеббель-театре, где знаменитые штайновские актеры, среди которых были и Ута Лампе, и Отто Зандер, давали поэтическое представление. После спектакля, часов около десяти вечера, в театр влетела Кристина Бауэрмайстер, которая с середины 70-х словно заново открывала западным берлинцам все богатство советской культуры, и почти закричала, обратившись к Нелли Хертлинг, в ту пору руководившей Хеббель-театром: "Стены больше нет..!"
В фойе, где мы "обмывали" только что закончившуюся премьеру, сотня людей взорвалась невероятным выплеском праздничной энергии, который умножился потом тысячекратно, когда все мы рванули к Стене и на Стену, когда выпивали и обнимались со знакомыми, малознакомыми и вовсе не знакомыми людьми. Стена была символом несвободы и разъединения людей. Не только восточных и западных немцев, но вообще Востока и Запада. Мессианский призыв Шиллера и Бетховена, казалось, воплотился через две сотни лет, и миллионы объединились, и темницы разрушились, и оковы пали...
И мне, незаслуженно - только потому, что советский, потому, что русский, - принявшему сотни благодарственных рукопожатий и охмелевшему от всего пережитого и выпитого, казалось, что наступает новая, прекрасная, счастливая жизнь. И мне снова есть за что гордиться моей страной, не только за прошлое, не только за победу над фашизмом, но и за настоящее, за победу над собственными страхами, за то, что мы решились эту великую "Оду к радости" претворить в политическую реальность, что, наконец, политика нашей великой державы стала по-настоящему гуманистической и нравственной. Великие иллюзии и великий романтизм мирового человеческого братства на мгновение показались могущественнее любых иных интересов...
Наутро я был у своих друзей в Восточном Берлине, который назывался тогда еще Берлин - столица ГДР, и мы обсуждали, надо или не надо отпускать их дочь-подростка в Западный Берлин, куда люди рванули еще с шести утра (за три последующих дня в Западном Берлине побывало три миллиона восточных немцев). Это был вовсе не бытовой разговор - речь шла о судьбе их страны, о том, на каких условиях будут объединяться две Германии и как скоро это может произойти. И можно ли соединить преимущества капитализма и социализма в одной системе так, чтобы она не унаследовала их недостатков. И что в этом чисто житейском любопытстве берлинцев с Востока к "витрине капитализма", как называли и каким был на самом деле Западный Берлин, есть что-то для них унизительное.
Моими собеседниками были люди, у которых не было никаких иллюзий ни по поводу "реального социализма", торжествовавшего в СССР и ГДР, ни по поводу реального капитализма, о котором они тоже знали не из коммунистических газет. У всех существующих систем им недоставало "человеческого лица". И я был с ними абсолютно согласен тогда и сейчас. Они, пережив эмиграцию и тяжелейшие послевоенные годы, трагический уход близких - до, во время и после войны, - всю свою жизнь стремились к тому, чтобы на немецкой земле было создано по-настоящему социальное и справедливое государство. Они были и остались идеалистами, что означает не что иное, как люди с идеалами, которые при этом хорошо знают изнанку жизни. За год до этого вместе с ними на моей московской кухне мы обсуждали берлинские события осени 1988 года, которые дали старт переменам в ГДР и в которых мои друзья принимали активное участие. Тогда мы думали о демократических преобразованиях в наших странах как о некоем процессе, который бы позволил подготовить общество к разумным и необходимым переменам, и нам казалось, что на это потребуется не меньше десятилетия.
История распорядилась иначе. Можно как угодно оценивать действия советского руководства конца 80-х годов прошлого века, но нельзя недооценить желания М. С. Горбачева покончить со сталинщиной, не исчезнувшей из костной ткани, из спинного мозга государства и народа, равно как и умолчать об определенной наивности и прекраснодушии советского лидера, который больше доверял словам своих зарубежных собеседников, нежели проникал в суть их интересов. А может быть, он лучше других знал, насколько непосильна для одряхлевшей империи та миссия сверхдержавы, которая оплачивалась жизнями и судьбами ее подданных.
Не готов обсуждать соотношения субъективных и объективных причин, которые привели к падению Берлинской стены, а потом и к объединению двух Германий. Но совершенно ясно, что именно Советский Союз сыграл в этом процессе главную - и во многом трагическую для самого себя - роль. О том, как сыграл, будут спорить еще не один десяток лет. Но только не замечать эту роль невозможно, несправедливо, неблагородно в конце концов. И в высшем смысле мы, как это часто бывает, оказались большими идеалистами, чем наши зарубежные партнеры. Мы хотели быть и демократичными, и гуманными, и справедливыми. Но только не успели (не смогли? не захотели?) выговорить, обговорить, положить на бумагу достойные условия для тех, кто не по своей воле в одночасье оказался чужим на своей собственной земле, в своем доме, в своей постели. Можно сказать: "Мы и о себе не подумали..." Но ведь, следуя простоватой мудрости Экзюпери, мы ведь несем ответственность за тех, кого приручили.
В конце концов Берлинскую стену разрушали не с одной стороны - с двух. Не только западные, но и восточноевропейские интеллигенты. Не только западные, но и восточноевропейские политики. И с Эрихом Хонеккером, и с Эгоном Кренцем их западные соседи - прежде чем осудить их по законам ФРГ - общались как с главами самостоятельного государства. И многим моим гэдээровским друзьям было многое обещано, прежде чем их выгнали с работы. И вовсе не потому, что они были "штази", а потому, что у них была своя, а не чужая судьба.
И, наверное, поэтому на первоклассной выставке "Падение Берлинской стены", которую сделали замечательные немецкие фотомастера при участии русского художника Юрия Аввакумова, мне не хватило не только нескольких фотографий, которые могли бы создать более точный и объемный контекст этого поистине исторического события. На самом деле не хватило понимания того, что редкие мгновения счастья оплачиваются трагедией жизни. Как писала Симона де Бовуар, "когда живешь долго, узнаешь, что все победы оборачиваются поражениями".