Поделиться
Что могло привидеться старой Графине, той самой, из "Пиковой дамы" Пушкина-Чайковского? Умышленно называю здесь имя "нашего всего", а не брата композитора, Модеста Ильича, так и, слава богу, не помешавшего блеклым либретто гению русской музыки по-своему прочитать шифр гения русского слова.
Так все же, что могло привидеться ей, едва переступившей порог спальни, где померк мгновенно свет только лишь отгремевшего очередного петербургского бала и в сумерках догорающей жизни лики минувшего, образы тех, кто поклонялся ей и был ею любим, кто ненавидел ее и был из сердца ее изгнан, вновь разом обступили ее, напомнив о былом. В очах ее еще сиял блеск люстр, еще кружились в вихре вальса пары, звучание музыки ей слышалось еще... И смех, и шепот... Да, то был бал, ее, быть может, бал последний, Петербургский.
Именно так - "Сон Графини, Петербургский бал" - назвала свой новый музыкальный спектакль Светлана Безродная. Она показала его вместе с "Вивальди-оркестром" по традиции в Большом зале Московской консерватории. Традиция и впрямь утвердилась в биографии известной скрипачки. Достаточно вспомнить хотя бы программы двух-трех последних лет ("Старинные русские марши и вальсы", "Времена года" Чайковского, глинковский цикл), уже не говоря о всем творческом пути С. Безродной, чтобы понять, что, пожалуй, ее главным идейным кредо является осознанная необходимость не только донести до слушателя всю неповторимость и величие русской музыки, но и погрузить его, слушателя, в океан нашей общенациональной, культурной памяти, дать почувствовать всю силу и величие русского национального характера и того уникального феномена, которому нет аналогов в мире и который называется "русским духом".
Имя Чайковского, ставшего, по признанию самого создателя и лидера единственного в мире женского камерного оркестра, ее кумиром, ее богом на все времена, бесспорно, в центре очередной премьеры Театра музыки Светланы Безродной. Это было определено не только количеством сочинений Петра Ильича, сыгранных в тот вечер, не только названием действа, но самой его драматургией, самой конструкцией, созданной Безродной.
Образ старой Графини, рожденный, мнится, в самых потаенных уголках внутренних миров и Пушкина, и Чайковского, образ, который как бы сфокусировал в себе духовные искания и творческие скитания двух гениев по лабиринтам их собственного подсознания, образ зловещий, мистический, кажется, олицетворение силы судьбы, именно этот образ царил и властвовал над сценой, над всеми теми, кто заполонил ее в тот вечер - и НАД "струйными дамами" в красивых платьях из "Вивальди-оркестра", и над "духовыми кавалерами" в черных смокингах, что отражались в надраенной "меди", которую принесли они с собой из оркестра Павла Когана.
Конечно же, своеобразной визитной карточкой этого образа стал романс Гретри из оперы "Пиковая дама". Трижды прозвучав в спектакле - в начале и в конце первого акта и незадолго до финальной сцены всего действа, он как бы посадил его на некий крепкий стержень, дал ему определенную тематическую и смысловую нагрузку и направленность.
В грезах Графини о минувшем и в ее воспоминаниях о будущем уместно все и образы полонеза и вальса из "Ивана Сусанина" Глинки; и гротескные маски да острые геометрические фигуры двух вальсов Прокофьева - из "Войны и мира" и "Пушкинского", прозвучавшие в версии Безродной истинно по-прокофьевски: с абсолютно точным соблюдением эмоциональных контрастов от исповедального шепота до сдавленного крика, от ледяного холода до ледяного жара (ведь и огонь у Прокофьева яркий, но всегда холодный); и блестки вихря хачатуряновского вальса из "Маскарада"; и тяжелая, имперская поступь Каменного гостя из полонеза "Памяти Пушкина", где умышленно замедленные темпы позволили Безродной, весьма своеобразно, свежо, по-новому прочитавшей хрестоматийное сочинение Лядова, в какой-то мере стать сотворцом композитора; и прозрачное кружево, оплетающее прелестные женские фигуры из "Раймонды" Глазунова; и бешеные взрыва испанских страстей в абсолютно русской мелодике и лиризме "Фанданго" Направника... Все это снится - во сне иль наяву - Графине.
Но все эти образы, сколь бы ни были они ярки и рельефны, все же, кажется, отступали на задний план, когда на сцене появлялись герои Петра Ильича Чайковского. Однако и здесь многоцветье ковра, на котором исполнены были и танец Феи Драже, и трепак, и вальс из "Щелкунчика", и вальсы из "Евгения Онегина", "Лебединого озера", из "Спящей красавицы", и адажио оттуда же, кстати, вновь поразившее неожиданной интерпретацией: опять-таки все те же преднамеренно замедленные, по-караяновски, темпы дали возможность Безродной поставить это, знакомое каждому с детства сочинение на какой-то особый пьедестал, придать ему какую-то особую значимость и в высшем смысле тяжеловесный монументализм. Однако и здесь все это великолепное многоцветье то и дело накрывала тень Графини, напоминая о неизбежной роковой развязке.
Все, о чем идет речь, - изысканное, неожиданное прочтение хрестоматийного материала - стало возможно прежде всего благодаря блестящей работе С. Безродной с оркестром. Тончайшие нюансировки, ювелирные незнакомые штрихи с резкими перепадами от форте к пиано (фирменный знак Безродной), ансамблевая слаженность внутри струнных групп помогли обретению общего языка с духовыми. И вот при мощной поддержке целой батареи ударных небольшой камерный состав - числом всего лишь в тридцать человек - зазвучал, как полный симфонический оркестр.
Темы смерти и одиночества - отражение трагического мироощущения Чайковского - стали лейтмотивом всего действа, созданного Светланой Безродной. Одинокое, какое-то пустое соло гобоя в начале и в конце второго акта, звенящая тишина хорала и финала из "Пиковой дамы" в финале всего спектакля, тишина, которую так безуспешно, словно агония последнего рывка обратно к жизни, попытался взорвать вальс из "Спящей красавицы" и затем затухающие звуки скрипок в последних тактах сцены из "Лебединого озера" - все как бы говорило о том, что да, жизнь земная бренна, но дух велик и вечен, как и вечна иная жизнь человеческой души. Как вечно и на земле и выше все то, что создано умом и сердцем каждого творца.
Подтверждением тому стал ответный порыв переполненного, понимающего значимость происходящего в тот вечер зала на посвящение Безродной этого музыкального действа своему артистическому идеалу и просто с детства любимому человеку, великой русской, советской певице Наталье Дмитриевне Шпиллер в связи с отмечающимся нынешней осенью 100-летием со дня ее рождения. Церемониймейстер бала Святослав Бэлза в этом действе, наполненном не только пульсирующей творческой энергетикой его создателя, не только торжественностью, но и ностальгической лиричностью, щемящей задушевностью, стал по сути партнером Безродной, положив свои краски и на холст рассказа о блистательном пути выдающейся артистки середины прошлого столетия, и на все полотно, запечатлевшее образы и звуки гениальной русской музыки, которой до конца своих дней трепетно и верно служила легенда золотого века Большою театра.