Поделиться
Генриха Боровика с полным правом можно назвать человеком историческим. Ведь то количество историй, свидетелем и участником которых он умудрился стать за свои восемьдесят лет, измеряется сотнями, если не тысячами. Часть из них рассказаны и показаны им - увлекательно, познавательно, душеполезно. Но что-то еще ждет своего часа. И мы все с нетерпением ждем, ведь от книг, пьес, кинофильмов и телепередач Боровика, что называется, не оторвешься...
НЕ ГОВОРИТЕ ДЛИННО - ЖИЗНЬ КОРОТКА...
Бог в помощь
"Российская газета": При советской власти вы производили впечатление особенно благополучного журналиста - куда хотели, туда и ездили, особенно за границу. Хотя выпускали из страны далеко не каждого - только самых благонадежных...
Генрих Боровик: И со мной всяко бывало. Обычно, я просился в "горячие точки", где пахло порохом, а то и вовсю пылала война: Вьетнам, Китай, Индонезия, Бирма, Чили, Афганистан. Там я побывал в свое время... А вот, например, в конце 50-х началась война на Ближнем Востоке, и меня не пустили. Главному идеологу Суслову не понравилось мое отчество - Авиэзерович. "С таким отчеством, - сказал он, - в гнездо сионизма мы пустить Боровика не можем".
РГ: Поэтому вы стали Аверьяновичем? Помните, один герой в фильме Эльдара Рязанова допрашивал актеров в театре: "Вы по паспорту - кто?"
Боровик: Я - русский, потому что мама у меня русская. Папа - еврей. Но изменить отчество в паспорте я бы никогда себе не позволил. Иное дело в быту - выговорить "Авиэзерович" сложнее, чем "Аверьянович". Поэтому решил: пусть уж так величают, зачем языки ломать. Да и папу моего чаще всего звали попросту - Аверьяном. Хотя Авиэзер - имя библейское. Переводится ободряюще: Бог в помощь!
РГ: Здорово! Но и папа, видимо, со своим именем мучился?
Боровик: В быту его тоже чаще всего звали попросту - Аверьяном. Авиэзер Абрамович был пианистом, дирижером симфонического оркестра, так что имя вполне подходящее... Когда мы переехали в Пятигорск, он стал главным дирижером театра музыкальной комедии. Актрисой там служила и моя мама - Мария Васильевна Матвеева. Их чувства вспыхнули в какой-то совместной антрепризе в 1924 году, и через пять лет на свет появился я. В загсе они почему-то свой брак не регистрировали, сделать это им пришлось только в 1945 году - подошло время мне получать паспорт и получалось, что я "незаконнорожденный". Так что по паспорту я Авиэзерович.
РГ: Но откуда взялась такая деликатесная фамилия - Боровик? Признайтесь, это был ваш псевдоним?
Боровик: Фамилия редкая, но родная. Корни-то у отца белорусские, а мама - из Казани. Сам я родился в Минске. Кстати, в Полесье, есть две деревеньки - Боровики. Их жители почти поголовно носят фамилию Боровик, да и грибов в тех лесах очень много. Как-то в Нью-Йорке, в былые времена, телефонистка, соединяя меня с Москвой, немного исказила фамилию: "Мистер Большевик?" - уточняла. Ну, с ними все ясно было: либо шампиньоны, либо большевики...
РГ: Но отчего же имя у вас такое - небелорусское?
Боровик: А вы вспомните 1929 год - идеи интернационализма будоражили умы!.. Большевики ожидали продолжения мировой революции в Германии, "прогрессивное человечество" просто бредило этим... Я знал одного журналиста по фамилии Рыжиков. Его родители окрестили Адольфом - и натерпелся же бедняжка во время войны! Люди до сих пор живут и с такими, например, именами, как Индустрий, Догнат, Перегнат. Так что я еще неплохо отделался. Во время войны мы с друзьями создали самодеятельный "джаз-банд", ходили по госпиталям, пели песни. Выступали перед ранеными, веселили их джазовыми ритмами. Мое имя фронтовиков не смущало.
РГ: Есть какой-то совет, наказ отца, которому вы следуете по жизни?
Боровик: Папа не был склонен к громким фразам. Но дома у нас висел небольшой плакатик: "Не говори длинно, ибо жизнь коротка!" Я об этом не забываю.
РГ: А еще чему учил вас отец - не международной же журналистике?
Боровик: От журналистики он был, конечно, далек, зато самозабвенно любил музыку. Самым большим для нас развлечением было вместе петь. В комнате отца стояло старое пианино - он потом подарил его нам с Галюшей (Галина Михайловна Боровик ((Финогенова), педагог-историк, редактор отдела культуры на телевидении - супруга Генриха Боровика с 1954 года. - М.С). Папа аккомпанировал, я - пел. Все, что угодно, начиная с арии Демона из одноименной оперы. "Больше всего, - говорил он, - человек должен любить свою семью, заботиться о ней. Быть порядочным. Не совершать зла…" Самые простые истины эти я постарался усвоить на деле.
РГ: Обычно дети, родители которых работают в театре, там же и проводят почти все свое время…
Боровик: Со мной было так же. В театре с моими родителями работали замечательные люди. Например, Махмуд Эсамбаев тогда начинал как балетный танцор и только благодаря театру ему, чеченцу, удалось избежать депортации 1944 года. Мы подружились на всю жизнь. Тут же проклевывался талант и знаменитого впоследствии комика Михаила Водяного…
РГ: Это который Попандопуло из Одессы?
Боровик: Он самый. Когда Водяной уехал в Москву, мне какое-то время даже пришлось исполнять его роли на сцене. Хорошо, что все они за параметры "кушать подано" не выходили.
РГ: А если б вышли, то вы остались бы в театре навсегда?
Боровик: Нет смысла гадать. Школу я окончил с золотой медалью. Знал два языка: английский и немецкий. Конечно, хотелось на мир посмотреть… Поэтому решил поступать в институт международных отношений.
РГ: Разве без "лохматой руки" туда поступают?
Боровик: Но я поступил! Хотя, признаюсь, ГИТИС был запасным вариантом.
Купец велел подумать
РГ: МГИМО - это в высшей степени привилегированное учебное заведение нашей страны как раньше, так и сейчас. А еще институт известен как "альма матер" нашей разведки. Не так ли?
Боровик: Я четко решил: буду журналистом. На пятом курсе, перед дипломом, к нам прибыл "купец" из разведки, беседовал. Я честно сказал, что меня как-то не тянет… "Купец" велел "хорошенько подумать", обещал вскоре наведаться, но пронесло.
РГ: А потом - что?
Боровик: Практика в "Комсомолке". Это 1951- 52 годы. И холодное лето было - как-то это запомнилось.
РГ: О чем была ваша первая заметка в газете - не припомните?
Боровик: Боюсь, что в "КП" я так ничего ни разу и не напечатал. Материалы собирал, проверял, правил, дежурил... А чтобы самому что-то серьезное написать - просто не успел. Тогда Боря Стрельников, будущий собкор "Правды" в США, работал в международном отделе и предложил послать на меня заявку в ЦК - чтобы я в штате работал. Но мои анкетные данные каких-то начальников не устроили. Пошел в отдел кадров, там опустили глаза и развели руками: "Нам ЦК не утвердило расширение штатов". Я к Стрельникову: как же так, Боря? Он вспыхнул, куда-то помчался, а минут через десять вернулся и говорит: "Я ничего не могу поделать". А у меня ведь и "красный диплом" был, и рекомендация в аспирантуру - ничего не помогло. Оказывается, дед мой был расстрелян еще в 31 году, а с такой анкетой в международный отдел "Комсомолки" не брали. Я был в отчаянии.
РГ: Вы не знали про деда?
Боровик: Не знал. И про отца, которого однажды арестовали и не расстреляли только потому, что он был беспартийным - тоже. Разнарядка пришла на партийных, вот мой папа и остался в живых. Промашка вышла.
РГ: Но как же вы все-таки стали журналистом- международником?
Боровик: Повезло. Случайно в "Огоньке" в это время потребовалось омолодить международный отдел. Там был заведующий, которого звали Александр Сергеевич. А у него заместитель - Лев Николаевич. Два пожилых человека, их так и прозвали - "отделом усопших классиков". Они обратились в "Комсомолку" в поисках "свежей струи", им ответили, что есть, дескать, неплохой паренек, но вот только с анкетой там что-то... Мне позвонили, пригласили, я, конечно, пришел. А там главный редактор - прославленный поэт Алексей Александрович Сурков, у него заместителем - Борис Сергеевич Бурков, главный редактор "Комсомолки" в годы войны... Сила! Выслушали меня и говорят: вы помалкивайте, и мы молчать будем. Предлагаем место технического секретаря. Будете писать - станете журналистом. Нет, ваше дело. Буквально через месяц я опубликовал какую-то писульку под фотографией, что-то еще. Потом заметку побольше. Всем понравилось. И меня едва ли не на руках стали носить: молодой, образованный, два языка знает - надежда журнала! И все тут. Вокруг же были сплошные старики: по 35-40 лет людям, мне казалось, что это предельный возраст для журналиста и даже писателя. К нам запросто заходили и Борис Полевой, и Константин Симонов, и Сергей Михалков. Все они были фронтовиками, людьми очень известными, общались мы запросто... Не знаю, кем надо было родиться, чтобы не стать в такой среде хотя бы литсотрудником.
РГ: И вы сделали это!
Боровик: И литсотрудником стал, и спецкором, и членом редколлегии, и ответственным секретарем и даже международным обозревателем. Только после всего этого перешел в АПН.
Хочешь разговаривать - молчи!
РГ: Всем известно, что у вас невероятно богатый опыт общения с людьми власти. С кого начинаются эти знакомства?
Боровик: В начале 1960 года меня неожиданно пригласил в Кремль сам Анастас Иванович Микоян - влиятельнейший человек того времени. А я учился и дружил в институте с его сыном, Серго. Видимо, Микоян знал об этом. Мне он сказал, что ему нравятся мои публикации в "Огоньке". Однажды я, оставшись "на хозяйстве", поместил в номер героический очерк о военнопленных, которые бежали от фашистов и организовали во Франции партизанский отряд. За это потом получили ордена лично от де Голля, а у нас - лагеря. Разразился дикий скандал. Да меня бы самого с удовольствием отправили в те лагеря, если бы не дружба с Серго Микояном. Он рассказал все отцу, попросил заступиться, и тот меня просто спас…
И вот неожиданное приглашение. Оказалось, что Микоян собирается на Кубу с официальным визитом. И поэтому предлагает мне отправиться туда немного пораньше, как он выразился - "на разведку". С Кубы в то время шли противоречивые сведения о Фиделе Кастро и его команде. И всех в Кремле мучил главный вопрос: проходимцы они или герои? Требовалось как-то это все прояснить. Вот Анастас Иванович и попросил меня, как журналиста, поговорить с простыми людьми, выяснить, как они относятся к кубинской революции. Я, разумеется, был на седьмом небе от счастья. Месяц путешествовал по стране, влюбился в кубинцев, их революцию. Она была тогда чиста, незапятнана... Фидель выглядел настоящим героем - выгнал из страны негодяя-диктатора Батисту. Народ его боготворил...
Наконец, в Гавану прилетел Микоян и вызвал меня к себе: "Ну, рассказывай…" Я страшно волновался, рассказ получился сумбурным. Мне было 29 лет. Это сегодня люди быстро взрослеют, нас же старались подольше держать в мальчишках... Но Микоян слушал с уважением, интересом, изредка что-то помечал в блокноте. И так минут двадцать. Вдруг перебивает меня: "Э-э, слушай-ка, дорогой, этого не может быть! Вот здесь ты не до конца разобрался". А я уже почувствовал себя важным - сам член политбюро мне внимает! - и заартачился, стал свое доказывать. И тогда Микоян сказал памятные слова: "Слушай, Боровик, хочешь со мной разговаривать - молчи!"
К счастью, или наоборот, только этому совету я никогда в жизни не следовал.
РГ: Фотографии Эрнеста Хемингуэя, сделанные вами во время рыбалки на Кубе, обошли весь мир. Но легендарный писатель терпеть не мог репортеров - как же вам удалось заслужить его доверие?
Боровик: На Кубе все звали писателя "Папа". Так вот, Папа действительно ненавидел давать интервью. Потому как даже самые беспристрастные журналисты часто искажали его слова и уж тем более мысли. То интонации не уловят, то юмора не поймут. Как-то в Мадриде после корриды, где победил любимый матадор писателя, к нему подскочил репортер и спросил: "Папа, говорят, вы собираетесь в Москву. Это правда?" Тот мгновенно среагировал: "С удовольствием поеду, если они там устроят корриду". Серьезная газета вышла с аршинным заголовком: "Хемингуэй ставит условием своего визита в Москву проведение там боя быков". Писатель был взбешен. Пришлось посылать в Россию извинительную телеграмму: мол, пошутил, а его слова восприняли излишне серьезно. Эту историю он мне сам рассказал уже на рыбалке.
Хемингуэй полоскал горло водкой
РГ: Но как вы попали к нему?
Боровик: С Микояном. Встреча с писателем была в плане визита, Хемингуэй позволил присутствовать только одному репортеру. Выбор пал на меня - ведь я не только писал, но и фотографировал профессионально. Конечно, я тут же возмечтал задать пару вопросов лично. Но для этого требовалось найти какую-то связующую нить, чтобы писатель понял: я не просто попрыгун возле большого начальства. Что помогло? Во-первых, когда Хемингуэй показывал свою библиотеку, я заметил на полке книгу Симонова "Дни и ночи" на английском языке - повесть о Сталинграде, войне. Сразу завязался разговор о нем, я хорошо знал Константина Михайловича. Там же стояла книга Романа Кармена, правда, на русском языке. Я сказал, что Роман мой близкий друг. "Ну-у, - радостно удивился Хэмингуэй, - он и мой большой друг. Поползали мы с Карменом на брюхе по испанской земле!" Есть контакт.
А в это время Микоян вручил писателю роскошный подарок: ларец с тремя бутылками экспортной водки. Папа был большим любителем этого напитка и пожелал подарок немедля попробовать. Начал искать штопор, но тот, как назло, куда-то запропастился. И тогда я предложил в этом деле свои услуги. Взял бутылку из рук писателя и ударом ладони о дно выбил пробку. Хемингуэй расцвел. И чтобы произвести ответное впечатление, влил в себя прямо из горлышка бутылки добрую треть содержимого. Но глотать не стал, а, задрав голову, полоскал секунд десять горло. О каких-то психологических барьерах далее не могло быть и речи. Прощаясь, я попросил писателя ответить на два-три вопроса. "Хэнри, - сказал он, - чего там два-три? Океан сегодня штормит, послезавтра утихнет, давайте и порыбачим тогда вместе".
РГ: Микояна не пригласил?
Боровик: Микоян возвращался в Москву, я же оставался еще на несколько дней. Когда буря утихла, мне позвонили в гостиницу, и на следующее утро мы отправились на рыбалку. На знаменитой шхуне "Пилар" с верным помощником-механиком Грегори... Я захватил бутылку водки и банку с крабами. Все это, покачиваясь на волнах, мы с удовольствием уговорили.
РГ: Вдвоем бутылку? Не многовато на той жаре?
Боровик: Какая жара в океане? Хемингуэй оказался очень заботливым хозяином: регулярно выдавал мне баночку с коричневой мазью, чтобы я не обуглился на солнце. Потом фуфайку принес, едва стало прохладнее. Когда порыв ветра вырвал из моего блокнота листок и швырнул в воду, писатель немедленно заглушил мотор. "Что-то важное? Попытаемся достать?" Пришлось поклясться, что ничего существенного на том листке не было, и только тогда он запустил двигатель бота.
РГ: Ну, а рыбу-то вы поймали?
Боровик: Мне на рыбалке никогда не везло. Не помог и Гольфстрим, где рыба, по идее, сама должна была выскакивать из воды. А вот Хемингуэй почти сразу вытянул тунца кило на четыре.
РГ: Зато вам повезло с интервью и фотосъемкой...
Боровик: Неслыханно повезло. Говорили обо всем на свете. Я старался запомнить каждое его слово. "Писателю нельзя быть туристом в жизни, которую он описывает, - говорил Папа. - Он должен участвовать в ней, он должен выстрадать и прочувствовать то, о чем пишет. Я смотрел на него, как на Бога. А он, чтобы снять "торжественность" своих слов, то подмигнет, то словно родному улыбнется. У него была прекрасная улыбка. Чуть застенчивая. Он как бы спрашивал: разделяете ли вы мою улыбку, не обижает она вас?
РГ: Эрнест Хемингуэй после этой рыбалки стал вашим кумиром?
Боровик: Он и до этого был им, а уж после встречи и подавно. В своих книгах писатель очень точно передал дух XX века, психологию людей, идеалы. И каждой клеткой своей ненавидел фашизм. Терпеть не мог войну, но войну с фашизмом не только оправдывал, но считал совершенно необходимым, святым делом. Он был участником испанской войны, и поэтому считалось, что писатель симпатизирует коммунистам. Но это было не так. Коммунистов Хемингуэй считал самой серьезной антифашистской силой, но во всем остальном их убеждений не разделял. Он ненавидел фашизм.
После смерти мужа его жена, Мэри Хемингуэй, жила в Нью-Йорке, неподалеку от нас. (В 1966-72 годах Г. Боровик работал собственным корреспондентом АПН и "Литературной газеты" в США - М.С.) Друзей у нее было немного. Мы же с женой относились к Мэри с искренней любовью, частенько заходили друг к другу в гости. Иногда поздней ночью звонит: "Хенри, что вы делаете? Можно я к вам заеду?" Ну, разумеется, мы всегда были рады. Приезжала. Мы ставили чай, рюмки. Выпивали немного. Мэри уходила иногда в три-четыре утра. Однажды мы пригласили ее к нам вместе с одним итальянским писателем. В разговоре зашла речь о войне, она спросила: "А как у вас в Италии было во время войны?" Писатель ответил: "Да замечательно. Весело! Мы все спекулировали сигаретами". Мэри побледнела и произнесла: "Какое право вы имеете так говорить о войне? Война - это несчастье". И замолчала. Ему ничего не оставалось, как встать, попрощаться и уйти. Она не могла слышать то, что вызвало бы явный протест у Папы.
РГ: Вы встречались с Хемингуэем за год до его трагической гибели - самоубийства. Ощущалось в нем какое-то беспокойство, неудовлетворение чем-либо, собой?
Боровик: Абсолютно нет. Потом, когда его не стало, я вспомнил, что несколько раз писатель обмолвился: "Вот если я успею..." Например, о возможности поездки в СССР говорил "если успею", о новом романе тоже... И еще: "Мужчина не имеет права умереть в постели. Либо в бою, либо пуля в лоб". Это тоже его слова, сказанные мне тогда на шхуне.
РГ: В вашей памяти осталось нечто такое, о чем вы пока не писали в своих книгах, не рассказывали в телепередачах?
Боровик: Мэри Хемингуэй рассказала один замечательный эпизод. Как-то они с Папой сидели в баре, во Флориде, пили любимый коктейль писателя - "дайкири". Тут пожаловал в бар журналист по имени Джон, которого они недолюбливали. Но тот словно не понимал этого и всячески стремился с писателем сблизиться. Подходит к столику и говорит: "Папа, я так рад вам. Давай выпьем". На что Хемингуэй, поигрывая бокалом, отвечает: "Джон, я не могу пить с тобой, я - на диете". "Как, - удивился тот, - а что же ты делаешь в баре?" И тогда писатель изрек: "Я на особой диете - не пью с дерьмом!" Вот и я стараюсь вести себя так же.
Отто Скорцени приютили американцы
РГ: Чем на ваш взгляд фашизм опасен особенно?
Боровик: Толстой писал: чем меньше человек понимает смысл идеи, те охотнее идет на ее поддержку. Это когда человек в толпе. И особенно, когда начинают властвовать самые низменные инстинкты. Это опасная инфекция, которая дремлет в каждом из нас еще со времен пещерного существования. Когда предки разводили костер и с ужасом встречали каждого, рискнувшего заглянуть на огонек, особенно того, кто выглядел не так, как они: инаконосый, инакоглазый, инакокожий... Валить все свои беды на кого-то с приставкой "инако" - очень удобное оправдание собственной несостоятельности. И происходит это, опять же, когда мы в толпе. Как я могу относиться к такому явлению? Естественно, как к уродству, одному из самых низменных проявлений фашизма. Весь мир - против этой заразы. Вот лучшее подтверждение того, что человеческое сердце сильнее фашизма.
РГ: Вам доводилось брать интервью у фашистов?
Боровик: Конечно. Оберштурмбаннфюрер СС Отто Скорцени, к примеру - одиозная фигура, личный агент и диверсант Гитлера не был признан военным преступником и получил оправдание суда в Дахау как солдат, вынужденный выполнять приказы. Однако его ожидал суд, как одного из наиболее активных деятелей нацистской партии. Вместе с другими Скорцени поместили в лагерь Дармштадт. Но в США тогда уже подумывали об использовании некоторых нацистов как специалистов по Советскому Союзу - в борьбе с коммунизмом под крылом управления стратегических операций. Кстати, одним из тех, кто подбирал "нужных" гитлеровцев, был Генри Киссинджер, будущий госсекретарь США. Судьба Скорцени была решена. Он совершает, якобы, невероятный побег из лагеря. На весь мир раструбили: сбежал опасный нацист!.. Но поймать его не "смогли", хотя на его розыск секретная служба армии США вроде как направила 1500 лучших агентов!.. Скорцени объявили "самым опасным человеком в мире"...
Я встречался с гитлеровцем месяца за три до его смерти, в 1975 году, в Гейдельберге, где он лежал в госпитале. Скорцени знал, что безнадежно болен, и ничего не скрывал. "Да, - откровенничал Отто, - меня вызвал к себе начальник лагеря и сказал: "Что-то вы у нас засиделись. Пришло время прощаться!.." Вечером в багажнике "кадиллака" того же начальника его вывезли с территории лагеря. Огромный мужик - под два метра роста!.. В лесу переодели в гражданский костюм, отвезли на вокзал, вручили паспорт, деньги и билет до Парижа. О том, как работали, идя по следу Скорцени 1500 секретных агентов, можно было судить по заметкам во французской печати. Суть их примерно такова: бывший начальник личной охраны Гитлера, человек, похитивший Муссолини в 1943 году, готовивший в 44-м покушение на генерала США Эйзенхауэра, субботним вечером прогуливался на Елисейских полях в обществе некой девицы... Впрочем, в Париже он жил недолго. Вскоре отправился в Испанию, где у власти был Франко.
Скорцени хотели сделать иконой нацистских недобитков и неофашистов. В их глазах он был единственным гитлеровцем, о котором знали, что он не продался американцам. Ведь все остальные "бывшие" открыто работали на США: кто в науке, кто в разведке.
РГ: И вы решили его повидать? Какое впечатление он произвел на вас?
Боровик: Самое тяжкое заключалось в том, что Отто на первый взгляд был достаточно обаятельным человеком. Никаких налитых кровью глаз, жаждущих мести... Статный, сильный мужчина с лучезарными, чуть выпученными глазами. Он рассказывал мне, что в американском лагере Дармштадт жилось довольно неплохо. Раз в неделю узников возили на автобусе в город. Там они гуляли, развлекались как могли. Спокойно мог бы сбежать, между прочим. Но куда в этом мире денешься с его двухметровым ростом и знаменитым шрамом на щеке? Нужна была надежная крыша. Нацист нашел ее у бывших врагов - американцев. Я посчитал своим долгом рассказать об этом.
РГ: Но ведь это же очень опасное дело - идти по следам нацистов!
Боровик: Когда интересно, об опасности как-то особо не думаешь. Правда, встречаясь с гитлеровцем Вальтером Рауфом, сразу почувствовал: будь у него малейшая возможность, за волосы бы меня схватил и потащил в душегубку. Такая негаснущая ненависть кипела в его глазах!.. Однажды, в 1972 году я рискнул пробраться в так называемую "сельскохозяйственную" колонию "Дигнидад" - центр беглых нацистов на границе Чили с Аргентиной. На эту "охоту" шел вместе с Валерой Волковым из "Комсомолки". До нас трое журналистов пытались туда пробраться. Их трупы были найдены в разных районах Латинской Америки.
РГ: Вы могли стать четвертым и пятым?
Боровик: Нам повезло. Мы выбрались оттуда живыми.
РГ: Своим стремительным вторжением в не самые приглядные дела человечества вы, видимо, нажили немало врагов?
Боровик: Фашизм - мой личный и самый главный враг.
РГ: Не слишком ли пафосно сказано?
Боровик: Сказано человеком, привыкшим смотреть в лицо своим врагам. Я не из тех, кто отвергает людей по идейным соображениям. Люди для меня делятся на порядочных и всех остальных. Чураюсь лжецов. При этом я не имею в виду хлестаковскую ложь. Та, на мой взгляд, смешна, и иногда простительна. А вот коварная ложь подлеца неприемлема. Но "честный" фашист - все равно фашист. Значит, зверь.
Керенского хотелось потрогать руками
РГ: Жену, Галину Михайловну, вы как-то назвали своим секретарем. Насколько это соответствует действительности?
Боровик: Одна женщина в США написала книгу "Секретарь и секс". Книга стала бестселлером. Однажды на вечеринке мы встретились, и она спросила: "У вас есть секретарша?" Я ответил: "Есть. Моя жена". "Тогда, - сказала она, - вам моя книга будет неинтересна..." В эти годы я работал зав. корпунктом АПН в США, а Галина Михайловна числилась штатным секретарем. Она историк и очень здорово помогала мне, особенно во время исторических встреч.
РГ: Например?
Боровик: Отправляясь на встречу с бывшим российским премьером Александром Федоровичем Керенским, я просто не мог не взять с собой супругу. Это было бы преступлением перед ней, как историком. Радость подобных встреч всегда хочется разделить с близким человеком... К тому же старик просил не включать диктофон. После трехчасовой встречи мы с Галей быстро вернулись домой и всю ночь восстанавливали буквально каждое слово беседы.
РГ: А то, что преступление перед родиной совершали - вы не подумали? В то время даже дети знали - из школьных учебников - что Керенский был не просто политическим противником Советской власти, а ее "злейшим врагом"!
Боровик: Скажу честно: я бы дважды подумал, если б предполагал, что это могло быть расценено, как преступление. Но тогда я просто не знал о закрытом циркуляре ЦК, запрещающем давать трибуну белоэмигрантам в СМИ нашей страны, да еще в канун юбилея революции. А ведь это, между прочим, 1967 год - в Москве готовились отмечать 50-летие Великого Октября!.. Никто этого циркуляра мне не посылал. Поэтому я и решил, что лучше сначала сделать, если посчастливится, материал, а потом уж... В моих руках была сенсация и, естественно, упустить ее я не мог.
РГ: Кроме вас, никто из советских людей с ним не общался?
Боровик: Из журналистов - точно никто. У нас вообще в те годы многие считали, что Керенский давно умер. Я сам пока не увидел его, не мог поверить в такое чудо: живая история говорила со мной сначала по телефону, а затем приняла в собственном доме. Старика хотелось потрогать руками - убедиться, что это не сон.
РГ: Не спросили премьера, кто подал ему гениальную мысль в 1917-м бежать из Петрограда в женской одежде?
Боровик: Керенский оказался совсем не тем человеком, которого изображали в наших книгах, фильмах, карикатурах. Ведь даже в японской энциклопедии значилось, что Керенский А. Ф. был главой Временного правительства Советского Союза и умер в 1936 году. Тьма небылиц гуляла о нем по всему миру. Одна - о побеге из революционного Петрограда в женской одежде - его особенно раздражала. Он и беседу с этого начал: "Передайте там у себя в Москве - у вас же есть серьезные люди: скажите им, пусть перестанут писать эту глупость обо мне, что я из Зимнего Дворца убежал в женском платье!.. Где бы я мог его взять?.. Я уехал на своей машине, ни от кого не скрываясь. Солдаты честь отдавали, в том числе и те, которые с красными бантами. Я вообще никогда не надевал женских туалетов - даже в детстве, в шутку… И всего один раз в своей жизни переодевался в чужое. В Гатчине, когда генерал Краснов сговорился с этим матросиком Дыбенко - чтобы меня отдали ему, а за это казакам разрешили бы разойтись по домам. Переговоры велись на первом этаже, я был на втором. Нужно было бежать, и мне предложили переодеться в идиотский матросский бушлат, какие-то синие очки на лицо натянули. Из дома выбрался, и никто на меня внимания не обратил".
Кстати, ложь о переодевании в женский наряд придумали и распространили на весь мир ненавидевшие его российские монархисты. Наши же идеологи с удовольствием ее подхватили и вставили в учебники для детей. Все! Мощнее политика скомпрометировать невозможно...
Всю жизнь бывший премьер-министр России страдал от такой лжи. В те же времена Керенского за глаза прозвали Александрой Федоровной - за то, что он якобы любил спать на кровати императрицы в Зимнем. "Но я не спал на этой кровати, клянусь честью!" - горячо убеждал он нас с Галей... Беда, когда вполне заслуженного человека, реформатора, осмеяв, стирают из памяти его же народа. А ведь он даже своего гражданства не поменял - до самой смерти был предан России. Еще той, досоциалистической...
РГ: Но царя-то все-таки Керенский сверг? В этом - его "заслуга"?
Боровик: Сам Александр Федорович объяснял так: "Обо мне говорят, что я чуть ли не сверг царя... Но ведь в день отречения государь-император написал в своем дневнике удивительную фразу: "Вокруг меня предательство, обман и трусость..." Вокруг него - это же ближайший круг: сановники, генералы!.. При чем тут Временное правительство и я - Керенский?"
Он был выдающийся оратор. И был уверен, будь в семнадцатом году телевидение, ему не пришлось бы покидать Россию, а России не пришлось бы потом умываться такой обильной кровью. Рассказал анекдот: "Сидит наш обносившийся и полуголодный эмигрант в кафе. Повествует американцу, каких он голубых кровей, какую вдохновенную жизнь вел до революции. Американец слушает, и не больно-то верит. Рядом - псина дворовая, шерсть нечесаная, вся в репьях. Эмигрант говорит: "Да что я, на моего пса посмотрите: дворняга, а до революции был сенбернар". Керенский очень смеялся рассказанному им же самим анекдоту.
РГ: Вы чувствовали себя перед ним виноватым?
Боровик: В какой-то момент старика стало жалко до слез. Самое страшное обвинение Керенского заключалось в том, что он, якобы, сговорился с генералом Корниловым, который в августе 1917 года поднял мятеж против Временного правительства. Хотел, мол, стать диктатором. "Господи, ну зачем мне была нужна диктатура, если я и так обладал всей полнотой власти?!" - горестно восклицал Александр Федорович. Он, конечно же, желал своей родине только добра. Но был оболган и затравлен. Как, кстати, и Михаил Сергеевич Горбачев уже в наше время, которому с удовольствием приписывали организацию ГКЧП. Увы, такова судьба почти всех реформаторов, и не только в России.
РГ: Интересно, кто же осмелился опубликовать ваше честное интервью с "врагом советской власти"?
Боровик: Материал о Керенском я отправил в "Литературку", и он как под землю канул. Ни ответа, ни привета. Через двадцать пять лет, когда вышла "История советской политической цензуры", из отчета Главлита за 1967 год я, наконец, узнал, что "очерк Боровика о встрече с А. Ф. Керенским" изъят как вредный. Так что познакомить сограждан с этой выдающейся личностью я смог лишь благодаря телевидению.
РГ: Трудно поверить, что за годы работы в США и других странах вы не выполнили ни одного задания КГБ...
Боровик: Я и не отрекаюсь: ко мне обращались с просьбами, зная, что у меня в Штатах много самых разных контактов. Скажем, я оказался первым советским журналистом, которого принял президент США Джимми Картер. Ребята из разведки тут же попросили написать для них объективку. Вернувшись от Картера, я показал им все записи: читайте на здоровье! А через три дня мой материал, основанный на этих же записях, опубликовала "Литературка". Ко мне с претензией: как же ты мог обнародовать такие важные секреты? Но я же никаких особых тайн у президента США не выведывал, действовал, как журналист - записал самое интересное, а дальше опубликовал в газете. Вот почему романа с разведкой все-таки не получилось. Иное дело, если бы Картер обсуждал с кем-нибудь, а я услышал, что, к примеру, через два часа американцы станут бомбить Москву. Естественно, сообщил бы об этом без всякого напоминания. Но при встречах со мной никто из американских политических деятелей такие темы, как вы понимаете, не затрагивал.
РГ: А если бы заикнулись - вы были бы счастливы, как журналист, получивший сенсацию?
Боровик: Я бы не поверил, что такое возможно. Президент США Рональд Рейган однажды сострил: мол, объявляем Советский Союз вне закона и начинаем бомбить… Микрофон в студии, где он так шутил, оказался не выключен, и эту глупость услышал весь мир. Я откуда-то только что прилетел в Москву, меня в Шереметьево встретили и тут же повезли в Останкино - попросили в программе "Время" задать Рейгану хорошую трепку. Грех было отказываться.
РГ: Человек пошутил, а вы, значит, сделали вид, что не поняли шутку?
Боровик: Шутку-то я понял. Но шутка шутке рознь. В каждой шутке есть доля шутки. Только доля, а остальное - серьезно. У меня все время было ощущение, что если бы Рейгану дали волю, он разобрался бы с нами по полной программе. Слава Богу, там были сдерживающие центры. Не знаю другого президента США, который бы сильнее ненавидел Советский Союз.
РГ / Потом на Рейгана было совершено покушение. Как вы думаете, наши спецслужбы имели к этому отношение?
Боровик: Если бы в этом нашли хотя бы "мизинчик" от "руки Москвы" - шум был бы поднят до небес! Впрочем, на Западе и в те времена всех советских считали террористами. Госсекретарь Шульц в 80-х годах заявил, что все советские люди, приезжающие в Штаты, проходят специальную тренировку, как террористы. Когда их там, в Вашингтоне, закручивает какая-то политическая волна, даже политики высшего ранга начинают вести себя еще глупее, чем наши в подобных ситуациях.
РГ: Война в Ираке, которую продолжают вести, несмотря на протест почти всего мира сегодняшние политики Вашингтона, это, по-вашему, что - очередная американская глупость?
Боровик: Страшная глупость. В XXI веке мир вооружен столь фантастическим оружием, что им просто нельзя воевать - это самоубийство! В третьей мировой войне ветеранов не будет. После нее, вообще, мало что останется.
Артем всегда с нами
РГ: Вам удалось открыть главную истину жизни?
Боровик: Думаю, да. Когда особенно тяжко, нужно вспоминать о самых счастливых минутах жизни. И непременно фиксировать в памяти такие минуты.
РГ: Вы могли бы поделиться хотя бы одним таким воспоминанием?
Боровик: Однажды с Юлианом Семеновым - а Юлька был моим близким другом с 1954 года - мы отдыхали с семьями в Коктебеле. Он с женой и двумя дочерьми, и я - с женой, Маришей и Артемом. Там есть безлюдная бухта - Лягушачья. Посередине скала. Женщины остались на берегу, а мы, мужчины, поплыли к камню. Доплыли, забрались с Юликом на скалу, говорим о чем-то, а Темка плавает вокруг нас - в ластах и маске. Ему лет шесть было. Все вокруг залито солнцем, вода прозрачная, как стекло. Когда Темка поворачивался лицом вверх, я видел, как он улыбается. Ему было приятно плескаться в воде. И тогда мы с Юлькой решили: "Это и есть счастье…"
Нет больше Темы… Но есть Максик и Кристик - Зум-Зум и Киш-Миш, как их звал Артем - его сыновья, мои внуки. Каждое утро они подходят к папиным фотографиям, желают ему доброго утра. Их мама - жена Артема, Вероника - и все мы объяснили детям, что их папа никуда не исчез. Он с нами. С ним можно разговаривать. Он все видит, все слышит. Его душа жива. И всегда найдет возможность, когда потребуется, прислать свой совет или помощь.
Ребята верят. И мы, взрослые, тоже глубоко верим, что Артем с нами. Иначе не может и быть.
РГ: Артем Боровик - достойный сын своего отца, блестящий журналист, основатель холдинга "Совершенно секретно" - погиб почти десять лет назад в авиационной катастрофе. Время лечит?
- Нет, все наоборот.
Из досье РГ
Генрих Авиэзерович БОРОВИК - писатель, драматург, тележурналист, видный общественный деятель, политолог одна из самых ярких фигур современной России. Родился 16 ноября 1929 года в Минске. В 1952-м окончил МГИМО; работал в редакции журнала "Огонек". Одним из первых в стране начал работать на стыке журналистики и литературы. В 1966-1972 годах собственный корреспондент АПН и "Литературной газеты" в США, затем специальный корреспондент. Объездил весь мир, работал практически во всех "горячих точках" планеты 50-80 годов. С 1982 по 1987годы - главный редактор журнала "Театр". 1987-1992 годы - председатель Советского Комитета Защиты Мира (Федерации Мира и Согласия), вице-президент Всемирного Совета Мира. В эти же годы - политический обозреватель Гостелерадио СССР, автор и ведущий программ "Камера смотрит в мир", "Позиция". В 1989-1991 годах - народный депутат СССР. Член Союза Писателей СССР с 1962 года, автор несколько десятков книг, пьес, кинофильмов. Дважды лауреат Государственной премии СССР; лауреат премии Союза журналистов им. Воровского и премии Союза писателей СССР им. А. Толстого, нескольких международных журналистских премий (в том числе премии "Золотое перо"). Награжден правительственными наградами.