Поделиться
"Пережитое дорого каждому, а особенно - тому, кто вспоминает и размышляет о нем на склоне лет в отрадной уверенности, что этого-то у него никто не отнимет", - рефлексию Гёте в переводе Бориса Заходера я вспомнил, когда смотрел фильм Олега Дормана "Подстрочник" (оператор Вадим Юсов). Полгода назад летом пятнадцать серий этой картины представил телеканал "Россия", в феврале 2010 года "Культура" ("Россия К") демонстрирует рассказ Лилианны Зиновьевны Лунгиной в полном авторском объеме. Сразу предупрежу читателя, привыкшего все угадывать между газетных строк, что различие телеверсий не связано с цензурной необходимостью. То экранное пространство, которое Олег Добродеев предоставил этому документальному сериалу в прошлом году на общественно-политическом канале, уже само по себе было королевской щедростью. Для современного телевидения показ такого фильма вне канала "Культура" - аристократическая роскошь.
Олег Дорман начал работать над этой картиной еще при жизни мужа Лилианны Зиновьевны Семена Львовича Лунгина, который почти всю жизнь работал вместе с Ильей Нусиновым. С ним вместе они написали много очень известных в 60-80-е годы прошлого столетия пьес и киносценариев (среди них самые знаменитые, наверное, "Тучи над Борском", "Добро пожаловать, или Посторонним вход воспрещен", "Гусиное перо"); без Нусинова была сочинена лишь одна выдающаяся киноповесть - "Жил певчий дрозд" для Отара Иоселиани, этот фильм вышел в 1971 году. Вспомнить Семена Львовича в данном случае важно. Мы встречались с ним в редакции журнала "Театр", в ЦДЛ, в разных театрах, и мне, быть может, по неведению казалось, что он - глава и опора всей семьи. Понятно, что все знали Лилианну Лунгину как первоклассную переводчицу, но известность и даже слава Семена Лунгина была заметнее. Впрочем, дело было даже не в этом: прожившие вместе сорок девять лет, Лунгины как бы взаимодополняли друг друга, они создали счастливый и открытый дом, что во многом и предопределило и их собственную судьбу, и судьбу их детей, Павла и Евгения. Дом был защитой от обжигающих государственно-ледяных ветров, бушующих за его пределами. Они научились сохранять свободу и заниматься любимым делом в заведомо несвободных, а часто в жестоко-несвободных обстоятельствах. Это было особое умение многих интеллигентов, попавших волею судеб в жернова советской истории, на чью долю выпала и война, и тюрьма, и сума. Прошедшие фронт и лагеря, как, например, Юлий Дунский и Валерий Фрид, они сохраняли веру в людей и не утрачивали умения радоваться жизни. Они твердо знали, что никакая власть не может отменить представления о добре, зле, чести и порядочности. Они знали цену жизни, но и смерти тоже. Они знали, что такое страх, но знали и счастье бесстрашия. Многие из них были значительно талантливее, чем все, что они оставили после себя в творчестве, - об этом свидетельствуют не только воспоминания очевидцев, но и их письма, и дневниковые записи. История распоряжалась жестоко. Тем важнее было сохранить себя, свой внутренний мир и свою внутреннюю независимость от внешних обстоятельств. Приехавшая с мамой в отрочестве в Советский Союз, Лилианна Лунгина попала в страну, раздираемую внутренними противоречиями, и одновременно в удивительную среду, соединявшую в себе дореволюционную культуру, революционные иллюзии и свинцовые мерзости сталинщины. И, наверное, провидение - пусть и в лице Бориса Грибанова, ее однокурсника, заведующего зарубежной редакцией "Детгиза", - устроило так, что она переводила сказки Астрид Линдгрен и пьесы Ибсена, в которых личное достоинство и свобода ценятся превыше всего.
Глядя на экран, я думал: "Какое счастье, что Олег Дорман вместе Вадимом Юсовым сняли этот фильм, и как горько, что уже невозможно услышать телерассказ об ушедшем веке многих людей - великих и невеликих. Представьте, что - и как! - могли рассказать Анна Андреевна Ахматова или Борис Леонидович Пастернак, Надежда Яковлевна Мандельштам, Виктор Платонович Некрасов или Александр Трифонович Твардовский... (назвал лишь некоторых, кто застали телевизионную эпоху). Они оставили после себя тома невероятно важных для нас сочинений, но живого слова уже не вернуть. Понятно, что не все были такими рассказчиками, как Лилианна Зиновьевна, но порой и косноязычие - выдающийся документ времени".
Лилианна Лунгина рассказывает подробно, тщательно вспоминая детали минувшей эпохи и подробности поведения людей, которые ушли из жизни. При этом в ее повествовании (не хочу разделять ее с режиссером Олегом Дорманом) есть сквозной сюжет, есть то, что в театре называют сверхзадачей. Фильм - о трагедии, славе, подлости и радости ушедшего двадцатого столетия и о тех, кто жил в эту великую и проклятую пору. Жил, разделяя ее заблуждения, но не примиряясь с ее подлостью.
Впрочем, напрасно я увлекся высокопарными журналистскими штампами - и жизнь сама по себе, и ее версия в изложении Лилианны Лунгиной прозаичнее и сложнее. Как писал Александр Кушнер в 1976 году: "Времена не выбирают./В них живут и умирают./Большей пошлости на свете/Нет, чем клянчить и пенять". Лунгина не пеняет, даже тем, кто принес ей страдания. Но помнит всех, кто сделал ее жизнь добрее и осмысленнее. Кто научил не путать истинное и мнимое. Неспешное, несуетное ее повествование оказалось столь важным в сегодняшнем стремительно мелькающем на экране телевизора мире, где люди и картинки меняются быстрее, чем ты их можешь разглядеть и запомнить, еще и потому, что она - не призывая остановить мгновение, тем не менее старается раскрыть его в максимальной сложности, многопричинности. Она сама принадлежит той культуре, которая неукоснительно различала высокое и низкое, и не сводила жизнь человеческую лишь к примитивным инстинктам материально-телесного низа. Для нее, при всей ее проницательности, человек - это некая тайна, почти сакральная, которую никогда нельзя разгадать до конца.
Примечательно при этом, что, по признанию Олега Дормана, которое он сделал в одном радиоинтервью, Лилианна Лунгина не говорила ему в камеру ничего такого, о чем она бы сожалела назавтра. Она никогда не просила его убрать из записи некую смущающую ее подробность, способную нарушить тайную жизнь человека. Наверняка она знала много чужих секретов, о которых могла бы рассказать, но не рассказала. Потому что ей важно было представить ушедший век и ушедших людей в их подлинной сложности и глубине. И в этом смысле она следовала пушкинскому завету, который он оставил в одном из писем Вяземскому: "Зачем жалеешь ты о потере записок Байрона? Черт с ними! Слава богу, что потеряны. (...)
Оставь любопытство толпе и будь заодно с гением. (...) Мы знаем Байрона довольно. Видели его на троне славы, видели в мучениях великой души, видели в гробе посреди воскрешающей Греции. Охота тебе видеть его на судне. Толпа жадно читает исповеди, записки etc., потому что в подлости своей радуется унижению всего высокого, слабостям могущего. При открытии всякой мерзости она в восхищении. Он мал, как мы, он мерзок, как мы! Врете, подлецы: он и мал, и мерзок - не так, как вы, - иначе".
"Подстрочник" Лилианны Лунгиной и Олега Дормана рассчитан не на любопытных - на страждущих.