После смерти актрисы Малого театра оказались на помойке 300 уникальных писем военного времени

Письма с передовой писал инженер-стекольщик Николай Николаевич Добровольский, ушедший на фронт добровольцем в первый день.

Адресованы они были Ксении Николаевне Мамонтовой, актрисе Малого театра. Более полувека бережно хранила она 300 писем погибшего на войне мужа. В конвертах - засохшие цветы с военных полей.

Ксения Николаевна была одинока. После ее смерти из квартиры быстро вывезли все добро, бросив на площадке мешок с бумагами. В нем оказались эти самые письма.

У них есть одна особенность - сохранились не только те, что писались в тыл, но и те, что ушли на фронт. Николай Добровольский хранил все письма жены, а после его гибели сослуживцы передали их Ксении Николаевне.

Москва, Хлебный переулок, д. 19, кв. 19
Мамонтовой Ксении Николаевне
27 января 1942 г.

Дорогая моя, любимая!

Обо мне не беспокойся, все будет хорошо. Но прошу тебя об одном: пиши мне чаще и подробнее, а я в свою очередь буду тебе писать часто-часто, как только будет возможно. Но имей в виду, что письма иногда идут долго, поэтому, если будет перерыв в моих письмах, не волнуйся, знай, что в конечном итоге все у нас с тобой будет хорошо.

Я не сомневаюсь, что уже недалек разгром врага и война будет окончена. И опять мы заживем вместе счастливо и радостно и уже навсегда.

Целую много-много и крепко-крепко.

Твой всегда Николай.

3 февраля 1942 г.

Моя родная-родная!

Мы все ближе и ближе к фронту. Перед этим я еще раз хочу сказать тебе, что я тебя очень-очень люблю. Ничуть не меньше, чем до войны, а уже больше этого любить невозможно. Ты единственное счастье, которое есть в моей личной жизни. Поэтому прошу тебя: береги себя, помни, что если с тобой что-нибудь случится - мне не жить, а жить мы должны. Должны, потому что нам надо победить обязательно. Каждый из нас должен это сделать, несмотря на обстоятельства.

Адрес мой: полевая почта 1808, 659-й стрелковый полк, 1-й батальон, 2-я рота.

Обнимаю, твой любящий муж.

12 февраля 1942 г.

Любимая моя!

Сегодня двое товарищей из Москвы напомнили мне, что сегодня день юбилейный - день выбытия из Москвы. Одного из них ты знаешь, это - Ремизович, другой - мой испытанный ординарец москвич Толмачев, прошедший со мной вместе весь этот большой путь. Для его характеристики опишу один эпизод. После моего нового назначения собралась у меня группа командиров и среди прочих вопросов обсуждали, кто достоин быть со мною во время боя. Толмачев сидел в углу, а затем неожиданно встает и заявляет: "Но уж извините, во время боя я никого к нему не подпущу и буду с ним там до победного конца". Вот такие у нас оруженосцы и не представишь себе других. Ну, так вот, дата юбилейная, но тебе это воспоминание радость не доставит, мне тоже. Но мне только потому, что уже целый год я не видел тебя, моей родной, нежно любимой.

Много воды утекло, в это время многое пришлось испытать тебе, многое передумал и пересмотрел я. А общий вывод - время прошло недаром. Я сильно изменился и не знаю, понравлюсь ли тебе теперь - стал решительным, властным, более спокойным при всех обстоятельствах.

Ты упрекаешь меня в письме, что я не написал о прошлогоднем ранении. Во-первых, оно было не тяжелым, а во-вторых, я и сам тогда, по правде говоря, испугался той обстановки, в которой мы тогда были. И хорошо сделал, что не напугал тебя.

27 марта 1942 г.

Коленька!

Первый раз в нашей жизни я поздравляю тебя с днем рождения вдали от тебя. Я хочу, чтобы ты был здоров, чтобы скорее кончилась война и чтобы ты любил меня по-прежнему. Дела мои не так уж и плохи. Я поступила учиться на курсы слесарей. Учеба через день на Серпуховской площади. Теория, уроков 4-5 в месяц и практика. Я научилась держать молоток и зубило и резать металл. Я уверена, что ты не умеешь это делать. Потом я хорошенько изучу автомашину. Вдруг придется мне оказаться там же, где и ты. И ты увидишь, что я не просто слабенькая артисточка.

Целую тебя крепко.

5 апреля 1942 г.

Родная моя!

Вчера у меня был праздник - получил от тебя долгожданную открытку. Как долго идут письма: почти целый месяц от нас до Москвы. Как стыдно должно быть почтовым работникам, так скверно наладившим это дело. Им бы следовало очень подумать о том, как дорога сейчас для фронтовиков связь с их семьями.

По письму вижу, что ты очень беспокоишься обо мне, а это напрасно. Живу я вполне благополучно. Здоровье хорошее. Особых лишений не испытываю. Участок наш спокойный. В особенности будет хорошо, если только, моя бесконечно любимая, останешься моей родной, близкой, здоровой.

Прошу тебя, пиши обо всем чаще и с полной откровенностью. Мне не надо утешительных уверений, что все благополучно, если это не соответствует действительности. Правдивым человек должен оставаться при любых обстоятельствах. О всех трудностях пиши прямо. Тебе, вероятно, не нравится моя просьба писать только правду. В жизни вообще, а сейчас особенно, правдивость является главным мерилом человеческого существа.

Об отъезде из Москвы не помышляй. Как бы ни было трудно, но дома и стены помогают.

Мы живем спокойно. Если хочешь узнать о наших (теперь уже прошлых) делах, найди газету "Известия" от 3 апреля и прочти на 2-й странице заметку под заглавием "Бои за поселок". А пока у нас все тихо. Видишь ли кого из Главка? Интересно, как там идут дела. Если будет объявлен заем, сообщи им, что я подписываюсь на месяц. Цеую крепко и жду частых писем.

13 апреля 1942 г.

Родная моя!

Получил еще одно письмо от тебя. И скажу прямо, любимая, это письмо было для меня самым большим и настоящим праздником. Как бы я хотел расцеловать тебя за принятое решение учиться. Все это великолепно. Я сегодня уже расхвастался всем моим соратникам, какой ты у меня молодец. Скоро будешь квалифицированным рабочим. Нет, серьезно, Оксана, одобряю это во всех отношениях, общественных и личных. Ты просто молодец. Первое время будут трудности, но не смущайся, не тушуйся. Целую тебя и представляю с молотком, зубилом или там с пилой. Как-то получится?

Обнимаю.

21 мая 1942 г.

Родной мой!

Ты сердишься на меня, что я волнуюсь, когда нет от тебя писем. Я завидую людям, которые отлично умеют скрывать свои переживания или их просто не имеют. Мне все это дается трудно. Плохая я актриса и правильно сделала, что ушла на завод. Мне бы еще удалить нерв страдания за других...

В Москве совсем тепло, цветет черемуха. Подумать только: всего год назад можно было купаться, загорать и делать множество замечательных дел. Кажется, прошло сто лет. В Москве много говорят о конце войны. Всем так этого хочется, что кажется: победа близка. Но понимаю, что очень много еще работы, и для нее требуется время.

Сжечь всех фашистов, что затеяли этот ужас!

Любимый мой, можно мне немножко подробнее знать, как ты живешь, какой командир и какие товарищи?

Люблю тебя крепко.

29 мая 1942 г.

Здравствуй, родная!

Какой сегодня весенний день! Как-то особенно захотелось тебе написать несколько ласковых слов. У нас распустилась черемуха, и два маленьких цветочка посылаю моей всегда милой. Солнышко яркое и ласковое. Ты такое любишь. Нам с тобой провести бы такой день где-нибудь в Подмосковье.

Ну, ничего, Оксана. Скоро конец гитлеризму и опять вместе погреемся на солнышке.

Ты ничего не пишешь мне о своей учебе, а я этим очень интересуюсь, тем более что в одном из писем ты предлагаешь после войны вызвать меня на соревнование.

О себе писать особенно нечего или надо очень, очень много писать. Но лучше все расскажу после войны. Дела идут у нас неплохо. Если так везде, а по газетам судя - так на большинстве участков фронта, то Гитлеру скоро конец.

Письмо заканчиваю позже. Мы выехали ближе к передовой. Куда? Об этом писать не буду. Расскажу, когда вернусь к тебе, моей любимой. А сейчас могу только написать, что те разрушения и зверства немцев, которые мне приходится теперь видеть собственными глазами, значительно превышают описания в газетах. То, что они творят, вызывает чувства ненависти и мщения.

Обо мне, Оксана, не беспокойся. Я здоров и бодр, и мне от души хочется, чтобы и ты была такой же. Целую тебя, моя голубонька.

17 июня 1942 г.

Оксаночка, родная моя!

Какое счастье, что опять стал получать от тебя письма. Сразу стало все хорошо и легко. Сейчас выбрал свободное время и перечитал большинство твоих майских писем. В одном из них ты пишешь, что хотела обратиться к хирургу, чтобы он вырезал тебе нерв страдания за других. А я, когда не получал от тебя писем, раза два подумал, как страшно все свое счастье, всю радость жизни сосредоточить на одном любимом человеке. Случись с ним что-нибудь, и оборвется вся нить, привязывающая к жизни. Но связь моя с тобой не ниточкой скреплена, а толстым канатом, который продержится еще долго-долго, не менее чем до 2000 года, когда мы будем глубокими стариками. Но и тогда мне, наверное, не захочется расставаться с тобой. Ты интересуешься, как на мне отразилась прошедшая зима. Пишу тебе со всей откровенностью, я не только не ослабел, но, наоборот, окреп физически. Я легко двигаюсь, и любая работа, которую я так медленно делал в Кунцеве, сейчас была бы просто незаметной.

Ты пишешь о себе мало, а мы договорились держаться одного принципа - до конца говорить друг другу только правду.

Целую тебя, родную.

17 июня 1942 г.

Здравствуй мой Коленька, мой милый!

Снова пишу на занятиях. Я здорова, продолжаю набирать знаний в специальности. За мои успехи меня переводят в электромонтажный цех. Должна сказать, что здесь знаний требуется значительно больше, но сложность и интерес ведь всегда взаимосвязаны. Так что твоя мечта о жене, квалифицированном рабочем, может исполниться.

Хочу тебе сообщить интересную новость о твоей маме. Она взялась шить рубахи для фронтовых госпиталей. Она делает это так хорошо, что в клубе в Серпухове повесили на Доске почета ее портрет, часто благодарят и говорят замечательные слова на собраниях.

В Москве идет широкая мобилизация женщин до 45 лет на лесозаготовки и торфоразработки. Москве нужно топливо. Я всей душой помогу, если это коснется нас. Но вот ты напрасно стараешься закутать меня в вату. Зачем ты пишешь о вашем тихом участке? Я слышала сообщение с Калининского фронта. Там все сложно и опасно. Я так же, как и другие, все вынесу, все переживу, что мне положено.

Крепко любящая тебя твоя жена.

21 июля 1942 г.

Здравствуй, мой любимый!

Вчера получила от тебя открытку. Ты опять пишешь о тишине на вашем фронте. Ах, Колька, и тебе не стыдно? Сам представлен уже второй раз к правительственной награде. За что? За тишину? Нельзя смотреть на меня, как на школьницу-приготовишку. Мне хочется по твоей просьбе рассказать о Москве. В городе совершенно спокойно, шумно, весело. Бодрее и спокойнее, чем в прошлом году в это время. Настроение у всех боевое. На заводах упорная, лихорадочная работа, самоотверженная. А учреждения, как и раньше, топчутся на месте.

На рынке появилась зелень. Картофель стоит 80-70 руб. кг, лук молодой 100-150 руб. кг, молоко 20-35 руб. кружка.

Сижу и пишу и вдруг - почта. Ура, ура! Я получила твои фотографии. Милый мой, родненький, волосы твои не вьются, и еще хочется поправить тебе воротник и ремни. Ах ты, богатырь! Да ты такой же тощий, как в декабре. А еще требуешь от меня писать только правду! Но все равно целую и люблю тебя.

Ксана.

27 июля 1942 г.

Родная моя!

По письмам чувствую, что ты совсем расхандрилась. Родная, перебори себя!

Я знаю, что тебе очень тяжело, раз уже ты написала, что "иногда хочется кушать". Уверяю тебя, терпеть недолго осталось, конец Гитлеру приближается. Нам это виднее, чем тебе. За меня совсем не следует беспокоиться. Разведка, конечно, ведется беспрерывно, но это ведь не бои. Еще раз повторяю, со мной ничего не случится.

Тебя очень прошу: во время воздушных налетов укрывайся в метро и имей наготове противогаз. Бешеные фашистские собаки перед подыханием могут укусить.

Целую тебя крепко.

5 сентября 1942 г.

Родной мой, солнышко мое!

Опять тоска охватила мое сердце. Как трудно тебе сейчас, любимый мой. Но я все время с тобой, мое сердце. Каждую минуту я с тобой, мой любимый. Ничего не хочется писать тебе - только слова любви и дружбы. Как я соскучилась по тебе, как мне хочется взять тебя за руку. Все остальное кажется совсем неинтересным и даже ненужным. Колечка мой, а я тебе так же дорога? Мне так страшно жить одной в этом мире, а слабые так беспомощны. Эти последние дни лишили меня бодрости, мой родной.

Сегодня, Коленька, после долгого перерыва у нас вечером была тревога, но этих сволочей даже не подпустили, не было ни одного взрыва. Удрали, гады. Эх, Колька, если бы я была колдунья, всех их превратила бы в баранов. Ты подумай, сколько было бы шашлыков. Только кто бы их ел?

Целую тебя крепко.

9 сентября 1942 г.

Здравствуй, мой любимый!

Идут дни и месяцы, и конца им нет. Твоих писем у меня уже больше сотни, и в каждом из них заботы и беспокойство обо мне. А я все думаю о твоих тяжестях и переживаниях. Вот опять я узнала о событиях у вас. Я еще не видела Баскакова, но завтра они будут у меня, и я подробно узнаю обо всем этом. Я жду тебя. Я хочу быть около тебя, с тобой. Есть сейчас такая модная песенка: "Жди меня и я вернусь, только очень жди. Жди, когда наводят грусть желтые дожди... Жди меня и я вернусь всем смертям назло..."

Но в песнях все просто. Когда подумаешь о прошлом, то, кажется, что я еще не начинала жить. И я благодарю тебя за твою заботу и любовь.

Почему у тебя изменился адрес? Родной мой, сегодня я была в Главке. Там окружил меня народ, и все спрашивают о тебе и кланяются тебе и велят передавать приветы. Я им всем раздала твой адрес. Там был Епифанов. Он участвовал в апрельских боях и был ранен в руку. Он много рассказал о вашей жизни, о боях.

Коленька, моя радость! Каждая минута моей жизни наполнена мыслью и тревогой о тебе. Но я прошу тебя и приказываю - не присылать мне больше посылок. Тебе необходимо все это самому. Тебе нужны силы. Все посылки я буду отсылать обратно. Я получила донорскую карточку и получу все - и хлеб, и масло. Ты не бойся, что я сдаю кровь и поэтому чувствую себя как-то плохо. Хотя кровь из-за моего старого туберкулезного процесса взяли не для вливания, а для сывороток. Но я здорова и могу еще другим дать от своего здоровья. Думай о себе, ты слышишь меня, любимый?

Целую мои родные и дорогие глаза.

25 октября 1942 г.

Милая, родная моя!

Поздравляю тебя с наступающим самым большим нашим праздником - Октябрем! Нет на свете ничего самого хорошего, чего бы я не пожелал тебе в эти дни, но самое главное здоровья желаю и бодрости для преодоления тех невзгод и трудностей, которые еще остались до конца войны. А он, учти, недалек. Оксаночка, скоро и у нас все будет хорошо. Будь только ты здорова и бодра, моя единственная, найди в себе силы пережить все тяжести, как ты нашла их в худшие для нас годы - 38-39.

Кроме этой открытки я написал тебе поздравительное письмо, но на случай пропажи его из-за боев шлю это. С каждым днем наши силы все крепче и крепче, сегодня и мы уже другие, чем год назад, и враг это испытывает на себе. Ты знай, что я и мои товарищи сделают все, чтобы изгнать с нашей земли этих изуверов и насильников. Пиши мне чаще и больше о себе, как жизнь и учеба на заводе.

Адрес мой изменился - полевая почта 1421, часть 415.

Целую.

30 августа 1943 г.

Родной мой, моя жизнь!

Что же ты не пишешь, что происходит? Я не нахожу себе места. Последнее письмо было давно. Каждый день много раз радио разрывает мое сердце передачами о событиях на вашем фронте. Мне нужно письмо от тебя. Нужно хотя бы знать, что ты жив. Я знаю, что ты писал бы мне даже без моей просьбы. Значит, что-то случилось. Я теперь не знаю, можно ли тебе писать.

Целую все мое дорогое лицо.

Твоя подруга жизни и жена.

В октябре 1943 года в Хлебный переулок Ксении Мамонтовой приходит письмо с фронта. Пишет политрук Ф. Солодов.

"Здравствуйте, дорогая Ксения Николаевна!

Шлю вам самый горячий привет прямо из боя. Несколько дней назад я получил от вас письмо и пишу вам ответ.

Утром около 7 часов утра 31 августа мы по шоссе преследовали отступающего противника. В двух метрах от шоссе, где проезжал Николай Николаевич, взорвалась замаскированная вражеская мина. Николай Николаевич был смертельно ранен. Похоронили мы его 1 сентября в его любимых брянских лесах, где он в мирное время руководил стекольной промышленностью, был красным директором".

Досье "РГ"

Инженер-стекольщик Николай Николаевич Добровольский и актриса Малого театра Ксения Николаевна Мамонтова. История их любви, запечатленная в переписке военного времени, уцелела чудом. Несколько сотен пожелтевших писем были обнаружены в мешке с бумагами на лестничной площадке, выброшенными после смерти актрисы. Теперь эти документы хранятся в Государственном Литературном музее.

На снимке вверху - заведующая отделом рукописных фондов Литературного музея Варенцова Евгения Михайловна.