Поделиться
Юрий Соломин, недавно с Малым театром гастролировавший в Хельсинки, влюбился в спектакль венгерского режиссера Тамаша Ашера "Иванов" и решил показать его в Москве.
На этот раз московская публика оказалась под таким же сильным впечатлением от финской труппы, что и два года назад, когда Театр Наций показал венгерскую версию этого спектакля.
И сегодня, оказавшись в "одном из местных уездов средней полосы России" (а именно там происходит действие чеховской пьесы), можно увидеть ту же безнадежную неподвижность человеческого пейзажа, которую наблюдал Чехов. Тамаш Ашер перенес время действия своего "Иванова" в советские 70-е, и от этого пьеса стала еще мрачней, хотя мрачней, кажется, и быть не может.
"Советские" могут означать так же гэдээровские, польские или венгерские, ужас недвижности ощутим здесь физически; он прессует сознание, разъедает слух, застит зрение. 70-е были кошмаром не только СССР, но и для стран "народной демократии". Переместив во времени чеховского героя, Ашер только точно почувствовал связь эпох. Во всем же остальном он двигался только в глубь страшного чеховского сюжета о "русском Гамлете", жившем до 35 лет "донкихотскими" идеалами, чтобы вдруг потерять всякий смысл существования, своим цинизмом убить больную жену и на пороге новой свадьбы умереть самому от разрыва сердца. На пресс-конференции Ашер объяснил, что первый вариант пьесы, где Иванов не стреляется, а умирает, кажется ему более точным.
Массивные деревянные панели, мрачные коридоры - никакая не усадьба, скорее, уж номенклатурная дача, где местная олигархия проводит свои дни.
Начало второго акта, именины Шурочки - едва ли не центральный момент спектакля - бесконечная и бессмысленная тоска. Ашер сгущает ее плотность до невыносимого кошмара, в котором застыло само время. В молчании эти люди едят, пьют чай, не зная, о чем говорить. Когда же в этот мертвецкий пейзаж врывается местная бизнес-воротила и секс-бомба бальзаковского возраста Бабакина (Рийтта Хавукайнен)- в белых сапогах-чулках, с халдой рыжих волос - падая с диким хохотом на диван, она тоже вопит о скуке.
То, что Иванов (Рауно Ахонен) обаятельный, чуть лысеющий интеллигент, сразу заставляет сочувствовать ему, несмотря на малосимпатичные вещи, которые он произносит. Его жена Сара-Йонна Ярнефелт (которую в пылу ссоры он наконец назовет "жидовка") хватает его за руки, пытаясь принудить его к объятию, но руки его виснут как плети, и в этом жесте - больше правды о нем самом, чем во всех его словах. Этот жест говорит о том, что Иванов неволен в своих чувствах, не хочет или не может взять их под контроль воли и нравственного чувства.
Ашер внимателен к контекстам: его Иванов одновременно напоминает о Ницше с его сверхчеловеком и о советском интеллигенте, лишенном всякой ответственности за жизнь. Но в сердцевине той бесконечной депрессии, которую он переживает, гнездится попытка быть честным перед самим собой и ясный отчет в том, что жизнь - медленное умирание в безвоздушном пространстве провинциальной скуки (невозможно поверить, что чеховская пьеса разворачивается на природе, в деревенской усадьбе).
Внимание к деталям вызывает особое доверие театру Ашера. Вот Шабельский (Том Венцел), бесконечно любимый Ивановым дядя, брезгливо вытирает платком щеку, которую только что поцеловала туберкулезная Сара. Вот Иванов мучает своей невыносимой депрессией свою невесту Сашу, и ее буквально тошнит - здесь уж всякий поймет, что она беременна, но Иванов предпочитает не замечать.
Финал страшен и прост: все гости на свадьбе замерли, Иванов в истерике хватает пистолет, чтобы застрелиться, но выходит в дверь и просто падает от разрыва сердца. Ужас скуки окончен.