Поделиться
Под Петербургом в Гатчине вот уже шестнадцать лет в конце марта проходит единственный в своем роде кинофестиваль "Литература и кино". Одной из главных "изюминок" нынешнего фестиваля станет презентация фильма "Смерть в пенсне, или Наш Чехов" режиссера Анны Чернаковой, ныне живущей между Лондоном и Москвой. Об этом любопытном проекте нам рассказал актер Юрий Стоянов, сыгравший в нем главную роль.
Российская газета: Юрий Николаевич, надо понимать, вы - не Чехов?
Стоянов: Конечно, нет. А эта картина и не про Чехова вовсе. История странная… Александр Адабашьян, будучи автором сценария, назвал его "арт-хаусовским триллером". Вообще эту историю сложно рассказывать. Дело в том, что в 92-м году выпускница ВГИКа Аня Чернакова сняла фильм по пьесе Чехова "Вишневый сад". Спустя почти 20 лет она вместе с Адабашьяном придумала вокруг этой реальной картины сюжет про режиссера, который когда-то поставил "Вишневый сад" (в версии "Нашего Чехова" это "спектакль на пленэре", а не кино) и давно живет за границей. Артисты приглашают его, чтобы он, спустя много лет, восстановил этот спектакль.
РГ: То есть это такая "театральная история" в кино?
Стоянов: Ни в коем случае. Нет ничего пошлее, чем когда актеры начинают изображать, как они творят. Постановка нового "Вишневого сада" происходит где-то за кадром, спектакль 15-летней давности возникает как воспоминания режиссера. Главное, что мой герой попадает в почти детективную ситуацию, поскольку выясняется, что пригласили его не только для того, чтобы поставить этот спектакль, а задумали артисты еще одну страшную вещицу, которая гарантировала бы скандал, а как следствие - успех.
РГ: Да, непростая история.
Стоянов: Прелюбопытная. Надеюсь, что получилась. А то я вначале напугался…
РГ: Отчего же?
Стоянов: Знаете, в самом начале работы я, чтоб как-то сориентироваться в своей роли, все спрашивал Аню: "Вот вы, когда думали про фильм и ночами не спали, вы же не артиста Стоянова видели в этой роли, вы же видели кого-то из великих артистов, настоящих, больших". А она тебе говорит: "Нет, только вас". Но потом она раскололась: "Ну, в общем, это должен быть Марчелло Мастроянни в "8 1/5”". Нормально? Но потом я понял, что мне предложили мою любимую историю, когда текста мало-мало, а дней съемочных много-много. Т.е. постоянно в кадре и ничего не говорит, и при этом не хлопочет лицом, выражая эмоции. Ужасно тяжело, но я это обожаю.
А еще в самом начале съемок меня поразила одна вещь, не имеющая отношения к собственно фильму. Все артисты, снявшиеся в том "Вишневом саду", кроме замечательной Татьяны Лавровой, - слава Богу, живы. Естественно, все пришли на первую читку сценария. И женщины - парадокс!" - по прошествии 15 лет, выглядят намного лучше, чем мужики. Это значит, что какой-то кусок жизни в этой стране мы прожили хорошо.
РГ: А где же в это время были мужчины?
Стоянов: А мужчины почему-то не оценили, что какое-то время было хорошо. Женщины ответили на перемены в стране своей внешностью. Наверное, пришла хорошая косметика, медицина, как-то женщины сумели свою судьбу правильно организовать, в отличие от мужчин. Женщины на этой читке встретились, будто вчера расстались: "Привет, Наташа, привет, Оля". А мужики целый час провели в узнавании друг друга: "Петя, это ты?!" - "Я", - "Да ты чего, не узнаешь меня?" Гениальная была сцена. Кстати, нечто подобное я испытал, работая на передаче "Лучшие годы нашей жизни". Когда я смотрел оригинальную итальянскую версию этого шоу, обратил внимание, какие там чудные старики - веселые, ухоженные, с зубками вставленными, с пергидролем. И я переживал за наших стариков. Напрасно! Пришли замечательные люди - прекрасно одетые, женщины без следов пластических операций, просто ухоженные сами собой. Хотя, безусловно, все они сложно живут. Но все-таки наши люди умеют внешне подготовиться к выходу, прихорошиться, собраться.
РГ: Какие у вас впечатления остались от этого ностальгического шоу?
Стоянов: Меня поразило, как в одной газете меня назвали "лакировщиком действительности", мол, я втюхиваю отлакированное прошлое молодому поколению. Начнем с того, что я на этой передаче был лишь ведущим, т.е. исполнителем, а не редактором. А потом, это была развлекательная передача, и наша задача была привить молодежи интерес к прошлому своей страны. Но почему же сегодня так получилось - чтобы говорить хорошо о целом куске истории России надо иметь такое же мужество, какое раньше надо было иметь, чтобы говорить плохо? Но невозможно бесконечно ненавидеть свое прошлое. На ненависти ничего не построишь. Да, безусловно, я помню, что были карточки, на которые покупали хлеб. И я помню слова моего папы "надо перелицевать тебе мое пальто". Но я не могу вспоминать это как что-то отвратительное. Перелицованное пальто для меня - знак того, что люди после жуткой войны так хотели быть красивыми, по мере сил.
РГ: Вы бы хотели взяться за такой проект еще раз?
Стоянов: Да, безусловно. Но такого предложения нет.
РГ: Возвратимся к Чехову. Интересно, как вы сами к нему относитесь?
Стоянов: Я боготворю его рассказы, и повести, пьесы его мне очень нравятся (хотя не могу сказать, что мечтаю в них играть). Но при этом я совершенно не чувствую Чехова как человека.
РГ: И вас не трогает то, что он жил, прекрасно понимая, что часы отпущенной ему жизни неумолимо тикают…
Стоянов: Не знаю, отчего, но все же он для меня такая "фотография классика в пенсне". А вот, кстати, вы знаете, меня ужасно волнует одна тема - человек перед казнью. Я часто думаю о последних минутах, часах. Навязчивая - профессионально-навязчивая, не на бытовом уровне, - идея.
РГ: Эта идея возникла в связи со съемками "12" Михалкова?
Стоянов: Нет, что вы, гораздо раньше. Она, пожалуй, возникла в связи с кадрами первых наших национальных, этнических конфликтов, которые стали показывать по телевидению. Хотя, и в детстве меня потрясли какие-то кадры, связанные с Гражданской войной, где человек стоит в ожидании расстрела. И вот - выстрел в затылок, и человек падает почему-то не вперед, а назад. Его подхватывают красноармейцы, и толкают вперед. И я стал думать: как это все безвольно, никто не кричит "спасите", никто не бежит. Стоит человек, ему в голову кто-то целится. А этот, который стреляет, что он испытывает в момент казни? А этот, который падает? И что это такое - этот удар? Эта последняя секунда? Вот такие детские мысли одолевали. Потом прочел какую-то книжку, связанную с казнью, потом было еще какое-то кино. Но в основном, документалистика…
РГ: Кого же из классиков вы "чувствуете"?
Стоянов: Скажем, Пушкин для меня - живой человек. Вижу, как он сидит, пишет, работает. Ругается. Дерется. То же самое с такой неоднозначной, парадоксальной фигурой, как Гоголь. Я легко могу себе представить в быту этого сумасшедшего гения. Это не значит, что Гоголь - мой кумир. Кстати, я сейчас репетирую Кочкарева в "Женитьбе", который во МХТ ставит Игорь Золотовицкий, потрясающий мхатовский педагог.
РГ: И как вам во МХТе?
Стоянов: Ой, об этом рано говорить. Может быть, у меня ничего не выйдет, куража не хватит и тогда: "не оправдал доверия, до свидания".
РГ: И все же - помнится, вы рассказывали, как в вашу актерскую бытность в БДТ, Олег Павлович Табаков вас не заметил.
Стоянов: А да-да! Когда он мне это сказал - "неужели вы играли в БДТ? Я вас не помню. Странно, я запоминаю всех хороших артистов", - вы не представляете, как же мне пришлось изворачиваться, что, видно, когда он смотрел спектакль, я болен был, замена произошла. Страшно вспомнить, что я придумывал, стыдясь признаться: да, я играл, а, он и не заметил меня.
РГ: В "Городке" вы и продюсер, и режиссер-постановщик и руководитель программы. Не трудно ли вам быть в подчиненном положении у режиссера?
Стоянов: Трудно не это, особенно в кино. А то, что в нашем кинопроизводстве ко всему прочему утрачена ассистентская культура. Крайне редко тебя укроют одеялом и принесут стул. Мне тут на одной картине одну и ту же футболку приносили три дня подряд. Я говорю: "А как это? Я же по 12 часов снимаюсь! Значит, я в ней уже 24 часа отходил". А мне отвечают: "Так понюхайте - чистая же!". Да, она чистая, но потому, что я пользуюсь хорошими средствами гигиены. А в принципе, мне, что ли вторую покупать? Бывает, что выдрессируешь. Но все равно возникает эта поза обиженного: "Мы думали, он хороший интеллигентный человек, а он потребовал стул!". В их глазах признак звездности и не интеллигентности - жажда носить свежую рубашку, сидеть на стуле и не есть кусок кожи, пожаренной на машинном масле.
РГ: Для вас очень важно окружение?
Стоянов: Чрезвычайно! Проблема окружения - важнейшая штука. Помню, на съемках одного фильма режиссер спросил своего подчиненного: "Почему ты опоздал? - У меня рука болела. - А почему ты никогда не говоришь, когда я плачу тебе деньги, что у тебя болит рука, и ты не можешь их взять?" А один польский режиссер меня как-то спросил: "Юра, я не понимаю… У вас есть режиссер, я его обожаю. Фильмы, снятые им в 60-е годы, по всему свету вожу. Почему же он сегодня такую фигню снимает? Знаешь почему? Проблема - окружение. Вот смотри: сколько лет Форману, Скорцезе, Спилбергу, Копполе. Они все немолодые ребята. Почему же они продолжают снимать хорошее кино? Они не окружают себя неправильными людьми, которые поют им бесконечные дифирамбы". В "Городке" мне в этом смысле очень везет. Знаете, меня не очень волнует, какой профессионал мой осветитель. Вернее, так: то, что он профессионально грамотный - это безусловно и не обсуждается. Но для меня это вторично. А первично то, что он может мне дать по-человечески. Я очень многих людей в "Городке" сыграл с подсказки костюмеров.