Поделиться
"Не волнуйтесь, найдем мы вашего мальчика. Его все равно не выпустят одного из сквера, у нас приказ: маленьких не выпускать, а то под машины попадут". Немолодой милиционер успокаивал нас с женой, при этом поглядывая по сторонам, надеясь отыскать взглядом в гуще ветеранов и их родственников нашего пропавшего младшего сына Сашу, которому в мае 1985 года не было еще пяти лет. Мы отыскали его по голосу. Он стоял в группе фронтовиков, которые окружили его, почти у самых колонн Большого театра, и под аккордеон страстно выкрикивал, думая, что поет песню из "Неуловимых мстителей": "Погоня, погоня, погоня..." "Какой ужас, - громко сказала моя жена Марина, - ни слуха, ни голоса!" "Как вам не стыдно, - так же громко возразила ей пожилая женщина, судя по медалям с названиями городов, хватившая лиха на войне, - не оговаривайте ребенка, видите, как старается. И нам в радость!" "Это мой мальчик", - с неожиданной радостью - и от того, что Сашка нашелся, и даже от того, что он кому-то доставил радость, - сказала Марина, что, впрочем, не помешало ей потом выдать счастливому певцу по первое число. Но он продолжал петь, правда, старался делать это со старшим, Сережей, у которого со слухом и голосом все в порядке.
Каждый год, с тех пор как мы познакомились с Ольгой Забарой, актрисой Театра имени Н.В. Гоголя и ее мужем Эдвардом Дмитриевым, вечером 9 Мая мы ходили в скверик перед Большим театром, где по традиции с первых послевоенных лет собирались фронтовики. С нами всегда были наши ближайшие немецкие друзья - Хельга и Уве Энгельбрехт, первоклассные журналисты из ФРГ, почти тридцать лет прожившие в России. (К сожалению, Уве, одного из самых благородных и умных людей, которых мне довелось встретить в моей жизни, уже нет на этом свете.) Они чудом выжили в войну, но - убежденные антифашисты - они точно знали, что это была и их победа над нацизмом. Поначалу мы ходили в скверик к Большому театру из-за Ольги - она встречалась там с товарищами ее погибшего отца, которые воевали в отряде особого назначения. А потом, когда они перестали приходить, мы, тремя семьями, все равно шли туда сами вместе с нашими мальчишками.
Николай Федотович Забара был знаменитым до Великой Отечественной войны спортсменом, чемпионом страны по вольной борьбе в среднем весе, одним из неизменных устроителей и участников спортивных парадов на Красной площади. Когда началась война, его, как и других спортсменов, мобилизовали в особые части, где готовили к работе в тылу врага. Он погиб в Крыму, незадолго до освобождения его от фашистов. Похоронки не было, только рассказы его товарищей, в том числе и радиста, с которым он был на связи.
В моей семье тоже не было похоронок - на фронт ушли все мужчины и все с фронта вернулись. Кто искалеченным, как мой отец (под Сталинградом ему разворотило грудь и живот, и он чудом сохранил правую руку, которую должны были ампутировать; она не двигалась в суставах и напоминала настоящую - не железную - клешню; при этом он навсегда связал себя с армией и работал почти до конца дней, хотя был военным инвалидом I группы). Кто, как бабушкины родные братья - Александр, Макс и Семен, бабушкин племянник Григорий Хайченко и другие, двоюродные и троюродные, отделался легкими ранениями. Не было похоронок, потому что женщин, детей и стариков моей семьи расстреливали или сжигали вместе с сотнями и тысячами других женщин, детей и стариков. Где-то сохранились братские могилы, как в Хмельнике Винницкой области, где погибла первая жена моего отца и двое детей, мальчик и девочка, сына отец так и не видел, он ушел в армию еще во время финской кампании. Где-то не осталось ничего - только память места, как сказал бы Петр Вайль. Прабабушку и прадедушку расстреляли около их дома в Одессе, на улице Августа Бебеля, 42 (теперь это Еврейская улица). И я приводил туда своих детей. К сохранившемуся во дворе маленькому домику, в одной из комнат которого жили мои прабабушка и прадедушка, где родились моя бабушка, ее пятеро сестер и братьев, моя мама. К тому месту, где расстреляли их прапрадедушку и прапрабабушку.
Похоронка есть в семье моей жены. Ее хранит ее мама, Марина Михайловна Волович. В ней сообщается, что Юрий Михайлович Волович пропал без вести во время боев за освобождение Венгрии. К ним в дом ее принесли 9 мая 1945 года. Юрий Волович был артиллеристом, командиром орудия, как писал потом его родителям командир части, из-за прямого попадания фашистского снаряда никто из его расчета не остался в живых.
Мой отец редко говорил о войне. Он вообще был неразговорчив. Ему и не надо было ничего говорить. Мне самому, моим мальчишкам нужно было просто прикоснуться к его несгибающейся холодной руке, чтобы биологически почувствовать жесткую плоть войны. Понятно, что мы гордились его орденами и медалями, которые он надевал только перед 9 Мая, отправляясь на предпраздничные собрания, но символом войны для нас была его негнущаяся рука.
Мне повезло больше, чем моим сыновьям, я помню своего отца в окружении его сверстников, тех, кто постарше и помладше, вернувшихся с войны и празднующих победу в одном из подмосковных военных городков, где свела их судьба. Они праздновали ее и тогда, в 50-е, когда 9 Мая не было государственным торжеством. Но было их личным, глубоко и трагически, личным праздником. И всегда рядом были их жены и дети. Потому что это был семейный и светлый праздник. Мы, девчонки и мальчишки, сидевшие рядом со взрослыми, не родились, если бы наши отцы не вернулись с войны победителями. Нас бы просто не было на этой земле. Понимание этого пришло позже, когда мы стали старше и у нас появились свои дети, а тогда мы радовались жизни и даже не думали о том, что она имеет свой предел...
Я решил опубликовать эти записки, предназначенные скорее для личного дневника, нежели для газеты, только потому, что сегодня, как мне кажется, исчезает понимание (и ощущение тоже), насколько 9 Мая личный праздник каждой семьи, пережившей войну. А в нашей стране нет семьи, которой бы она ни коснулась. Это несправедливо по отношению к нашим родителям, что этот праздник бронзовеет и становится государственной абстракцией из-за слишком большого количества обязательных и формальных ритуалов, которые убивают живое чувство сопереживания и сопричастности к тому событию, что по праву стало главным в российской жизни. И что живое чувство памяти рождается не в школе и уж тем более не на массовых мероприятиях, а дома, в семье.
Понятно, что через десять-пятнадцать лет, когда в живых останется совсем немного ветеранов войны и 9 Мая в сквер на Театральной площади будут приходить не фронтовики, а просто зрители, выходящие в антракте на улицу, мы будем по-другому отмечать День Победы. Но все-таки, наверное, не так, как завершение войны 1812 года или Гражданской войны. Редкие семейные архивы хранят реликвии ХIХ или первых десятилетий ХХ веков. Одни боялись их хранить, вписываясь в новую советскую жизнь. Другие, наскоро обученные грамоте, попросту не умели. Только в последние два-три десятилетия большинство из нас поняли, что мы ведем свою родословную не от Октябрьского переворота, а от папы с мамой, а те - от своих родителей. И что подлинная память - это своего рода семейное дело. Даже память о самой страшной и великой войне в истории человечества. В нашей - личной - истории.