Поделиться
Впервые этот пожелтевший снимок я увидел подростком в доме бабушки: в одной большой рамке под стеклом соседствовали фотографии родственников. И лишь один из них, молодцеватый парень, был запечатлен в довоенной армейской форме с петлицами вместо погон.
- Это дядя Павел? - спросил я, не сомневаясь, что только так и должен выглядеть человек, погибший на фронте. Ведь те, кто вернулся, на карточках обычно были с медалями на гимнастерках.
- Господь с тобой, - бабушка бросила на меня укоризненный взгляд. - Павел, Царствие ему Небесное, вот он, в костюме при галстуке. А это - Василий, твой отец, совсем молодой. Не узнал?
Не узнал. В детстве трудно представить родителей не такими, какими видишь их каждый день.
В отличие от отца, скупого на воспоминания, именно бабушка рассказала мне историю того снимка. Сделан он был весной сорок первого. Отец, в то время старшина батареи, дослуживал действительную под Смоленском. Вот и сфотографировался на память об армии, специально увольнительную брал, чтобы сходить в ателье.
И вдруг - война. О тяжком Смоленском сражении отец никогда не рассказывал. Если спрашивали, мрачнел, уходил в себя и отделывался общими словами: воевали, отступали, принимали пополнение, опять воевали.
Офицеров, особенно обстрелянных, не хватало, и старшина быстро получил "кубаря" в петлицы - стал младшим лейтенантом. А карточка, посланная домой в последние мирные дни, провисела на стене все четыре года. Да так и осталась в рамке, в альбом ее не убрали.
В середине 1970-х довелось мне говорить о войне с Константином Симоновым. От него тогда я узнал поразительный факт. Оказывается, лейтенанту на передовой, как подсчитали историки, было отпущено в среднем шесть дней жизни. Выходит, отцу везло, пока не накрыло снарядом уже под Сталинградом. И снова ни царапины, только контузило сильно. Из госпиталя выписали наполовину оглохшим и определили в артиллерийское училище. Там он бомбардировал командиров просьбами отправить в действующую армию.
О том, почему эти просьбы оказались тщетными, отец узнал через 20 лет после Победы. Обстоятельства были радостными: старший брат и я, не сговариваясь, одновременно приехали к родителям в гости. По такому случаю пришел и старый друг семьи, тоже фронтовик. Кстати, в училище отец был его подчиненным. И вот когда разговор о житье-бытье коснулся прошлого, этот товарищ не по-домашнему торжественно попросил слова.
- Долго я ждал этого дня. - Он даже встал. - Рад видеть, Василий, твоих взрослых сыновей и теперь могу сказать то, о чем раньше молчал. Думаю, вы, ребята, задавали себе вопрос, почему ваш отец два военных года провел в тылу. Тут не только в контузии дело. Прости меня, Вася, это я не пустил тебя на фронт. Это я не давал хода твоим рапортам, а тебе говорил, что начальство отказало. Что тоже правда, ведь я был твоим непосредственным начальником. И я тебя не от фронта берег, а для фронта, потому что считал и считаю, что офицеров для войны должны были готовить не теоретики, а люди, понюхавшие пороха. Пусть не ты сам - твой опыт воевал до самой Победы. А рапорты твои я сохранил. Вот они.
Их была целая пачка. Мы с братом весь вечер перечитывали. Когда отец умер, я не нашел в его бумагах этих документов. Наверное, он решил, что они уже никому не нужны. И то правда: в военкомате, куда я пришел хлопотать о воинских почестях, положенных гвардии полковнику и ветерану войны, розовощекий майор, не дослушав, дал от ворот поворот. Дескать, мрут пачками, не до церемоний. На столе у него стояла бутылка водки, и какой-то смуглый красавец раскладывал снедь. Погребение прошло без салюта.
Мальчишкой я часто донимал отца вопросом, сколько фрицев он убил. Раз десять он терпеливо объяснял, что был артиллеристом, а не снайпером, и что в бою такими подсчетами заниматься некогда и невозможно. А потом просто отмахивался:
- Откуда я знаю...