Поделиться
С соредактором журнала "Звезда" и другом Иосифа Бродского Яковом Гординым встретился наш корреспондент. Тема разговора - вышедшая в издательстве "Время" книга "Рыцарь и смерть, или Жизнь как замысел. О судьбе Иосифа Бродского". Это собранные Яковом Гординым воспоминания и эссе о Бродском, написанные за последние двадцать лет.
Российская газета: Давайте расшифруем название, почему "Рыцарь и смерть"?
Яков Гордин: Так называется одна из глав, она и дала название всей книге. Это известная гравюра Дюрера, которую Бродский любил, у него в стихах есть отсылки к ней. Кроме того, одна из важнейших тем его поэзии - именно смерть, отношение к смерти. Как никто другой - с самых ранних до самых последних своих стихов - Иосиф мужественно ставил эту проблему. При этом относился он к этой трагедийности человеческого бытия по-рыцарски.
РГ: Теперь о второй части названия - "Жизнь как замысел".
Гордин: Как многие поэты и писатели, особенно поэты такого масштаба, он строил свою жизнь именно по некоему огромному замыслу. И Байрон, и Пушкин, и Лермонтов - все они были люди жизненного замысла. В своем творчестве они прямо указывали, как нужно понимать их жизнь. У Бродского была формула, которую очень любила Ахматова и часто ее повторяла: "Главное - это величие замысла". Как вы помните, это некоторая перефразировка фразы Пушкина о замысле "Божественной комедии", но тем не менее это очень важная формула. Он Анне Андреевне эту формулу сказал еще до ссылки, будучи совсем молодым. И в своем письме ему в ссылку она ее повторила, она все время помнила эти его слова. Надо сказать, Иосиф как никто был человеком жизненного замысла. Достаточно вспомнить, какое количество автобиографических интервью он дал, где он выстраивает - и ретроспективно, и перспективно - собственную биографию. Там много правдивого, но есть и элементы автомифотворчества. Поэтому этот подзаголовок был важен и нужен.
РГ: А как вы познакомились?
Гордин: Когда через восемнадцать лет разлуки мы в 1990 году встретились вновь в Нью-Йорке, то долго пытались за бутылкой ирландского виски восстановить это, но толком так и не смогли этого сделать. Скорее всего, все произошло в газете "Смена". Ни его, ни меня там печатать не стали, но бывать мы там бывали. Это было место, где многие познакомились. Случилось это осенью 1957 года. А за год до этого он уже ушел из школы и работал кем-то вроде кочегара.
РГ: А как вы думаете, был он счастлив в жизни?
Гордин: Я не думаю, что он когда-либо мог чувствовать себя абсолютно счастливым человеком. Был у него очень хороший период - самое начало 60-х. Несмотря на то что его уже в 1961 году вызывали в КГБ, а в 1962 году на 3 дня задерживали. Это был момент его огромной популярности в молодежных кругах, это был период необычайно интенсивной работы, когда за 2 года он написал огромный том стихов. И - большой интерес к нему со стороны старших, настоящей ленинградской интеллигенции. Потом, я думаю, неплохое для него время было после ссылки, хотя двойственность положения сложилась необычайная. С одной стороны, человек с мировым именем, которому, по словам Ахматовой, сделали биографию, который уже издавался на Западе. Если кто-то из иностранных писателей приезжал в Ленинград, то первым делом хотел увидеться с Бродским. Это, разумеется, крайне раздражало и официальные власти, и официальную литературу. Кроме того, он много ездил: Литва, Армения...
РГ: Его туда приглашали с выступлениями?
Гордин: Его приглашали друзья - по-дружески, а не официально. В Литве он читал в дружеском кругу. Пригласил его туда Андрей Сергеев, замечательный переводчик, ставший его близким другом. Там Иосиф познакомился с Томасом Венцловой, с Ромасом Катилюсом, которые тоже стали его друзьями. Литва была для него очень важным местом. Он много ездил по стране. Иосиф не был человеком обеспеченным, но переводами он более или менее зарабатывал. Опять же насыщенная поэтическая работа. Хотя были, как известно, и большие личные сложности. Тем не менее это была хорошая жизнь.
РГ: И все-таки ему было ультимативно предложено расстаться с родиной. Что это было для него - изгнание или освобождение?
Гордин: Вспоминается такой эпизод. Незадолго до его отъезда мы сидели в кафе Дома писателей втроем - Иосиф, наш общий друг физик Миша Петров и я. Иосиф вел веселый треп и вдруг замолчал. А я увидел, что он смотрит куда-то в угол зала, где за столиком одиноко сидел над недоеденным салатом - или чем-то вроде - грузный неопрятный старый еврей с седыми лохмами вокруг лысины. Он не ел, он просто уныло смотрел в свою тарелку. Меня поразило отчаянное лицо Иосифа. "Ты что?" - спросил я его. - "Увидел свою старость", - сказал он. Очевидно, к этому времени ощущение изжитости того странного типа существования, которое он вел в России, достигло болезненного предела. Поэт с мировым именем (в значительной степени благодаря процессу 1964 года, что его раздражало), не имеющий возможности опубликовать на родине ни строчки своих оригинальных стихов - после нескольких небольших публикаций, - ведущий жизнь независимого человека, которая в любой момент может быть пресечена... Отъезд Иосифа был явлением чрезвычайно многослойным. С одной стороны, мучительное сознание, что тебя изгоняют, и явная неготовность к участи изгнанника, но с другой - яростное желание разомкнуть пространство, вырваться из-под чужой наглой воли...
РГ: Многие с упреком припоминают Бродскому строчку "На Васильевский остров я приду умирать...", ведь не только умирать не пришел, но и город, когда стало можно, не захотел повидать.
Гордин: Ему очень хотелось в Ленинград. Мне говорили, что он полушутя предлагал Барышникову приехать без предупреждения, побродить по городу и улететь в тот же день, пока никто не спохватился. Он смертельно боялся попасть в ложное положение, которое отравило бы драгоценные для него воспоминания о своем городе. Он просто не знал, как себя вести, приехав на родину.