Одним из главных проектов нынешнего Авиньонского фестиваля стал спектакль его артистического директора, швейцарского режиссера Кристофа Марталера "Папперлапапп" (Papperlapapp), показанный на главной фестивальной площадке - в Почетном дворе Папского дворца.
Вообще все, что там играется, имеет необычное значение. Даже если это неудавшееся сочинение, а такие в Авиньоне случаются сплошь и рядом, простой факт созерцания его двумя тысячами зрителей одновременно (а такова аудитория этой крупнейшей театральной площадки Европы) делает его значительным общественным явлением. Тем более, если речь идет о режиссере такого уровня, как Марталер.
То, что он проделал с Папским дворцом на этот раз, подобно страшной стихии, которой, быть может, еще не знали эти стены. Возведенные в XIV веке и впитавшие в себя саму историю папства, они не могут быть нейтральной средой для художника. Но мало кто умеет включить атмосферу и архитектонику этого пространства в свое сочинение. Два года назад, едва ли не впервые, это сделал Ромео Кастелуччи в своем эпохальном триптихе "Божественная комедия".
Кристоф Марталер двинулся еще дальше. Он сделал спектакль, неравнодушный не только к пространству, но и к самой истории Папского дворца в Авиньоне с его знаменитым пленением пап, когда центральная власть католической церкви почти на 80 лет обосновалась во Франции. Роскошь папского двора и политическая двусмысленность их положения позволили Петрарке назвать их пленение "вавилонским".
Вместе с Анной Фиброк, своим постоянным соавтором, Марталер открыл окна Папского дворца, стена которого обычно служит глухим задником для фестивальной площадки, и осветил их изнутри, позволив публике созерцать внутренние покои, превратив дворец в живое, наполненное ужасами, компромиссами и болью истории, существо. Сама же сцена шокирующе пародирует церковное пространство, где множество надгробий с трогательными матрасиками на крышках демонстрируют печальные и пустые оболочки великой истории, которые заполняют привычные марталеровские фрики - нелепые люди в старомодных пальто и шляпах, затерянные тени истории. Еще мгновение - и мужчины возлягут на эти матрасы в позах мертвецов, а женщины-прихожанки склонят перед ними колени. Исповедальня вдруг заискрится огнем, извлекаемым обыкновенной сваркой, и все склонятся перед нею, точно перед чудом Господним.
Собственно, здесь и начинается самая шокирующая и болезненная часть марталеровской саги о Папском дворце. Склоненная перед сваркой паства запела, но прекрасное григорианское пение, проникающее в самые глубины нашего религиозного существа, уже не могло примирить со спектаклем ни трех авиньонских священников, сидевших рядом со мной, ни добрую треть зала, с каждой минутой все враждебнее смотревшую на сцену. Не желая провоцировать, а только двигаясь внутри своего видения мира, Марталер (кажется, впервые) так резко разделил авиньонскую публику.
Напряжение росло так стремительно, что, казалось, уже и сами стены дворца отторгали безбожные шутки швейцарского меланхолика, нарядившего мужчин в папские одеяния и тиары, сбросившего им по свертку сэндвичей, чтоб плен не казался таким голодным, а для апофеоза - отправившего все это священное тряпье в стиральную машину.
Никогда еще собственное величие дворца не было так яростно поколеблено. И чем? Не столько антиклерикальным пафосом, сколько непереносимой для двухтысячной толпы 15-минутной паузой в середине спектакля.
Не замечая начавшегося исхода, его актеры продолжали тихое, едва различимое додекафоничное пение, монотонно двигаясь по сцене. Зал уже выходил сотнями, когда нарастающий гул заставил их остановиться. Казалось, что сами стены стонали и выли, сотрясая наши тела. Колоссальная звуковая вибрация начинала походить на светопреставление. Марталер гениально включил вой разъяренной толпы, уже свистевшей что есть сил, вой и стон самой истории. Чем больше выла толпа, тем страшней становился стон дворца, чьи стены сотрясались от крови, лжи и предательств, некогда наполнявших его.
Как только этот катаклизм стих, одинокий человек, тихо сидящий вся это время на церковной скамье, заговорил о том, что только ложь способна создать устойчивое состояние защиты и покоя. Написанный еще одним арт-директором фестиваля - писателем Оливье Кадьо, - этот монолог стал смысловым центром всего спектакля, столь провокативно названного "Папперлапапп" (чепуха, пустая болтовня, а заодно - и папа).