Поделиться
Русские писатели любили пожары. Почему это так, в двух словах не объяснишь. Но очевидно, что это шло не только от европейского романтизма с его пафосом природных стихий и катаклизмов, но и от особенностей русской национальной души.
Известна история, как анархист Михаил Бакунин, оказавшись в революционном, осажденном войсками роялистов Дрездене, предлагал выставить на крепостной стене "Мадонну" Рафаэля. Мол, не посмеют немцы стрелять в национальное сокровище. Конечно, не посмели бы. Но и революционные немцы, выслушав предложение русского коллеги, покрутили пальцем у виска.
Пожар Москвы 1812 года, воспетый Пушкиным, Лермонтовым и Толстым, стал почти методологической основой преподавания патриотизма в советской школе. Не отмена крепостного права, нет. С этой отменой все было как раз не ясно. То ли рано отменили рабство, то ли поздно, но в любом случае - не вовремя. Нехорошо отменили. А вот сожжение Москвы, то ли нашими, то ли французами, в глазах советского ребенка представлялось актом высочайшего героизма и глубочайшей мудрости. "Скажи-ка, дядя, ведь недаром Москва, спаленная пожаром, французу отдана?" Говоря прозаическим языком: "Дядя, ведь недаром мы сдали врагу столицу, предварительно ее спалив"?
"Величавым и неизбежным" событием называет Лев Толстой сожжение и сдачу Москвы в "Войне и мире".
И правда - эти страницы, как и описание Бородинского сражения и отступления, наверное, самые сильные "военные" места в его романе. Глуп или, скажем так, не очень умен у Толстого граф Ф. В. Ростопчин, главнокомандующий Москвы, который чего-то суе тится, что-то пытается делать, кого-то остановить... Еще глупее (потому что с претензией) - Наполеон, мрачно ожидающий "депутации" от покоренных московитов. "Москва пуста. Какое невероятное событие", - бормочет он про себя по-французски, изумляясь этим русским. А чего изумляться-то? Сказано ведь: "недаром"! "Будут же они лошадиное мясо жрать, как турки", - посулил французам Кутузов перед сдачей Москвы. И, надо признать, обещание свое сдержал.
Альтруизм Наташи Ростовой, побросавшей с подводы вещи, чтобы вывезти из Москвы раненых, вне сомнения, прекрасен. Это русский поступок. "Разве мы немцы какие-нибудь?" - с гневом вопрошает она брата Петю, очевидно, имея в виду, что немец поступил бы ровно наоборот: раненых скинул бы, а вещички свои погрузил. Но и не менее русским было поведение ее отца, главы большого семейства, который "по обычной беспечности" затянул приготовления к отъезду до "часа икс", не вызвал вовремя подводы из рязанского имения. И дождался того, что приходилось решать, и не ему, а дочери: либо вещи, либо раненые. К слову, раненых в Москве сгорело до 2000 человек. Русская беспечность оказалась посильнее русского альтруизма. Не хватило-таки подвод.
Вообще население Москвы за время войны сократилось на 55 тысяч человек (до этого было 270 000). Из девяти тысяч жилых домов сгорело шесть с половиной. Из 329 храмов погибло 122, не считая разграбленных.
Ох, "недаром"! В пожаре сгорело "Слово о полку Игореве", наша русская "Илиада". Подводы для нее, что ли, не хватило? Теперь, спустя два века, академик Андрей Зализняк должен уже на лингвистическом уровне доказывать, что эта рукопись не была подделкой. Зато в пожаре 12-го года сохранился французский театр. Французы его охраняли.
Русские писатели любили пожары. Даже мудрый Федор Тютчев рисовал его с поэтическим восторгом. И даже не сам пожар, а его последствия. "Широко, необозримо, / Грозной тучею сплошной, / Дым за дымом, бездна дыма / Тяготеет над землей". Говоря прозаическим языком, это "задымление". "Пред стихийной вражьей силой, / Молча, руки опустя, / Человек стоит уныло / - Беспомoщное дитя". Между прочим, в конце июля 2006 года сгорело Мураново, усадьба Тютчевых. Слава Богу, работники музея не "стояли уныло", вынесли бесценные экспонаты. Двое из них - сотрудников - пострадали. Хорошо, что иногда мы чуточку немцы.
Русские поэты особенно любили пожары. Вообще - огонь. Наш тонкий лирик Афанасий Фет имел в своей биографии один случай. Когда он в молодости служил под Херсоном, погибла при пожаре влюбленная в него и любимая им девушка-бесприданница, Мария Лазич, на которой он по своей бедности не решился жениться. Вскоре после отъезда Фета с ней произошел несчастный случай: на ней загорелось платье от свечи, она выбежала в сад, но не смогла потушить одежду и задохнулась в окутавшем ее дыму. До конца дней в стихах Фета будут сверкать отсветы этого огня: "Я верить не хочу! Когда в степи, как диво, / В полночной темноте безвременно горя, / Вдали перед тобой прозрачно и красиво / Вставала вдруг заря / И в эту красоту невольно взор тянуло, / В тот величавый блеск за темный весь предел,- / Ужель ничто тебе в то время не шепнуло: / Там человек сгорел!" И еще: "Не жизни жаль с томительным дыханьем, / Что жизнь и смерть? А жаль того огня, / Что просиял над целым мирозданьем, / И в ночь идет, и плачет, уходя".
Вот и разбери: то ли "человек сгорел", то ли "в красоту невольно взор тянуло"? А тянуло бы, если бы не сгорел?
Александр Блок разнообразно воспел пожары и огонь. "Понеслись, блеснули в очи / Огневые языки, / Золотые брызги ночи, / Городские мотыльки. / Зданье дымом затянуло, / Толпы темные текут..." Воспел он и Бакунина в очерке о нем, именно за "огонь" его души, это "вечно движущееся начало". И завершил свой поэтический путь то ли призывом, то ли заклятием: "Мы на горе всем буржуям / Мировой пожар раздуем, / Мировой пожар в крови - / Господи благослови!" А потом вдруг перестал писать стихи и умер... От депрессии.
Революция, гражданская война, а потом и еще одна война сильно поубавили в русской литературе пафос огня, пожаров и сгоревших людей. Поэтическую риторику 20-30-х годов в счет не берем, это был политический заказ, а заказы в поэзии исполняются вяло, даже если они исполняются с энтузиазмом. Красота пожара, а уж тем более - пожарища как-то вдруг исчезла из нашей литературы. С другой стороны, центральным положительным героем советской детской поэзии вдруг стал именно пожарный. Это и дядя Степа, защитник всех детей и животных... "На дворе в толпе ребят / Дяде Степе говорят: / "Неужели вместе с домом / Наши голуби сгорят?" Спас дядя Степа голубей. Это и очень ответственный пожарный Самуила Маршака: "И если видел он пожар, / Плывущий дым угарный, / Он поднимал сигнальный шар / Над каланчой пожарной. / И два шара, и три шара / Взвивались вверх, бывало. / И вот с пожарного двора / Команда выезжала..."
И в прозе сместились акценты.
В "Старике" Юрия Трифонова торфяные пожары 1972 года и горький, вонючий дым, заволокший столицу и Подмосковье, служат вполне понятным для искушенного читателя фоном-намеком для "огневой" революционной молодости главного героя. Гори-гори ясно! Но потом дышать будет нечем.
И, наконец, "Пожар" Валентина Распутина поставивший жирную точку в "пожарной" теме русской литературы, и, надо признать, весьма выразительную точку. Подожгли и разграбили. Архаровцы и мерзавцы. А мы-то почему рядом стояли и смотрели? А потом сами же с ведрами бегали тушить. Которых почему-то всегда не хватает.
В постперестроечной литературе я что-то не припоминаю ни одного яркого стиха или прозаического текста об огне и пожарах. Но вспоминается "Лед" Владимира Сорокина.
Станут ли пожары 2010-го темой для русской литературы?
Ссылка: Очерк Горького о пожарах оказался актуальным в наши дни