"Совесть, диссидентство и реформы в Советской России" - английский историк Филип Буббайер, долго ведший курс российской политики в Лондонской школе экономики, а сейчас преподающий в Школе истории Кентского университета, рискнул написать книгу о нашей недавней, еще не остывшей истории.
Он пытался понять ее через историю "внутренней жизни" людей, через диалоги с совестью. Корреспондент "РГ" встретился с автором.
Российская газета: Предмет вашего интереса - интеллектуальная история России. Что вас натолкнуло на эту тему?
Филип Буббайер: Когда я писал магистерскую работу в Джорджтаунском университете в США и читал сборник "Из глубины", я влюбился в мысли Семена Франка. "Чувство сходства" с его идеями, какая-то подсказка, идущая от него, влюбили меня в русскую философию. А когда я стал изучать его биографию и начал читать его письма, решил, что атмосфера его мыслей и его "чувство серьезности" это и есть настоящая интеллектуальная жизнь.
РГ: Презентуя свою книгу в Москве, в библиотеке Лосева, вы говорили, что русская философия по своему характеру близка немецкой, ей присущ "романтический интерес к вечным вопросам". А английская философская традиция требует строгой трезвости, точности, аналитичности. Ваша умственная традиция не мешала вам?
Буббайер: Английская философская традиция мне не мешала, потому что в моей книге речь все-таки об истории. Но я очень люблю русскую философию, всегда открытую религиозному и литературному повороту.
В 18 лет я прочитал "Архипелаг ГУЛАГ", в 17 - мемуары Владимира Буковского ( на мой взгляд, самого интересного из живших в Англии диссидентов). Диссиденты много писали о своем внутреннем мире, история их жизни не просто каталог внешних событий. "Внутренняя жизнь" стала моим предметом. У меня в книге немало страниц посвящено дилемме "вступать или не вступать в партию?" Эрнест Аметистов, вступивший в партию в 1967 году и вышедший в начале перестройки, рассказывал мне в интервью, что все эти двадцать лет он задавал себе вопрос: был ли я прав, став членом партии? Другой мой собеседник, ученый, сказал, что сознательно сделал выбор, зная, что идет против своей совести. Я спросил: этот выбор делал вас более циничным? Он сказал: безусловно, да. Его ответ меня поразил. Наш моральный выбор влияет на наше настроение, на единство нашей души. Внутренние разговоры с совестью не прекращались всю советскую историю.
РГ: Но такие "внутренние разговоры" шли не только в нашей стране. Какова все-таки специфика российской интеллектуальной истории?
Буббайер: В России этот внутренний разговор часто был связан с отношением людей с государством. Когда я обсуждал свою книгу здесь, в России, в дискуссии вдруг опять прозвучало: "политика - дело грязное". И я подумал: это не чисто советское убеждение. Разве у Толстого это не звучало? У Достоевского?
РГ: С кем вы общались вживую, когда писали книгу?
Буббайер: Я сделал около 50 интервью. С Александром Яковлевым, Вадимом Медведевым, Владимиром Бакатиным, Александром Ципко. Примерно 20 разговоров у меня было с влиятельными фигурами диссидентского движения.
РГ: Что происходит, когда переводишь личную историю на научный уровень?
Буббайер: Иногда теряется этот личный момент. Но приобретается более широкая перспектива - взгляд на этическую историю целого народа. Когда с кем-то из ваших людей начинаешь интервью с вопроса "Как формировалась ваша совесть, ваша этика?", все сразу начинают обсуждать семейную историю, влияние отца, бабушки и так далее вплоть до очень дальних родственников. Всякий раз целая струя влияний. Таким образом, драма советской интеллигенции видится в контексте целого века.
Часть родственников Татьяны Ходорович, возглавлявшей фонд Солженицына, была из дворян. И эти дворянские корни повлияли на ее этический выбор. А крестьянско-хуторские традиции в истории семьи Веры Лашковой задали ей чувство независимости. На Наталью Горбаневскую повлияло крещение, у нее исчезло чувство вины, связанное с ее поведением на допросах, и появились силы сделать то, что она сделала - основать "Хронику текущих событий".
РГ: Какую роль сыграла эта внутренняя "работа совести" в переломе российской истории в конце ХХ века?
Буббайер: Александр Яковлев говорил мне, что в конце XX века у вас произошла "революция совести". Я думаю, что первичным был все-таки экономический фактор. И, конечно, проблема национальных отношений стала ключевой в самом конце истории Советского Союза. Появление когда-то запрещенных текстов и возникший публичный разговор побуждает говорить об "интеллектуальной революции". Но фактор совести я тоже отношу к ключевым. Влияние таких фраз, как солженицынская "жить не по лжи", на интеллигенцию неоспоримо. Сахаров для многих стал образом совести. Но ваша история еще слишком близка, чтобы все в ней можно было увидеть точно. Диссиденты считают, что строй рухнул от их усилий. Александр Ципко настаивает, что не начни партия реформы изнутри, ничего не получилось бы.
РГ: Кто и что произвело на вас особенно сильное впечатление?
Буббайер: Я всегда восхищался и продолжаю восхищаться диссидентами. Но не до конца уважал официальные фигуры советской литературы - Тендрякова, Трифонова, Дудинцева.
РГ: И Трифонов у вас в "официальных"?
Буббайер: Ну публиковали же его.
РГ: А как бы мы жили, если бы его не публиковали...
Буббайер: Но потом я понял, что неправильно оцениваю этих писателей. И это было открытием для меня. После проведенного мною исследования я увидел, сколь широк был этот разговор о совести. Целая история совести. Открытием стали для меня и услышанные мною в интервью рассказы о поездках в монастыри в советское время, о влиянии известных монахов-старцев на выбор совести.
РГ: Но работа совести происходит не только у нас. Каков сценарий этого диалога, допустим, в Англии?
Буббайер: Возьмем университетский мир. Преподаватель хочет стать профессором. И вот искушение: писать что-то способствующее быстрой карьере или то, что тебе в самом деле интересно. Такой "момент колебания" обозначается, наверное, в каждой карьере, включая политическую. Каждому человеку приходится различать карьеру и призвание. Иногда они едины, но не всегда. И тогда для каждого из нас начинается - цитирую Бориса Шрагина из своей книги - "выбор между карьерой и совестью". Это не значит, что хорошая карьера удел только бессовестных. Но в жизни часто бывают моменты, когда вы делаете что-то, потому что выбор совести важнее. По-моему, Солженицын как-то говорил, что человек с карьерой - самый скучный из всех.
РГ: Сохраняется ли интерес к России в интеллектуальных западных кругах?
Буббайер: Интерес к России есть. Может быть, менее сильный, чем был во времена перестройки или лет 30 назад, но есть. Мои курсы по русской истории в университете одни из самых популярных. В этом году у меня 14 человек писали диссертации "по России".
РГ: Этот интерес вызван вашим талантом лектора или все-таки вниманием к России?
Буббайер: Не знаю. Мои уроки, конечно, популярны. Может быть, люди не пришли бы к этим темам, не будь у меня к ним глубокого интереса и реального живого общения с участниками русской истории. Студенты вслед за мною читают Гинзбург, Буковского, Щаранского. Очень популярны у нас мемуары Анатолия Черняева "Мои шесть лет с Горбачевым". Не теряется интерес к "перестройке", она постоянная тема дипломных работ и диссертаций. В этом году одна из лучших работ была посвящена советскому юмору, шуткам. Мы пытались разобраться, шутка - это диссидентство или лояльность? Возникали очень интересные английские аналогии. В прошлом году была замечательная диссертация по российским женщинам на примере мемуаров Евгении Гинзбург. Правда, к сожалению, часто у студентов лидирует интерес к Сталину, а уж потом общий интерес к русской истории.
РГ: Боже мой, и у вас! У нас народ не перестает дразнить высокими рейтингами Сталина в соцопросах элиту, не доведшую до конца необходимую работу по осознанию феномена Сталина и сталинизма. Ну а ваших-то студентов почему он цепляет?
Буббайер: Почему-то цепляет, и очень. Я только что писал рецензию на очень интересную провокативную книгу по "чисткам" одного американского историка. Он исследует историю Ленинградского коммунистического университета во время террора и считает, что люди были погружены в язык диалога того времени и верили в сталинизм. Он не согласен с мнением, что в те времена люди одно говорили публично и совсем другое думали в частном порядке, как утверждают диссиденты. Похоже, что это преувеличение. Мемуары диссидентов, особено написанные в эмиграции, тоже часто были своеобразной формой политической философии. Они же писали эти книги для людей, живущих на Западе.
РГ: Что вы думаете о 90-х и о теперешнем состоянии России?
Буббайер: Во времена большевистской революции думали: вот поменяем политическую систему, и все будет в порядке. Но система изменилась, а старые привычки жизни продолжились. Мне кажется, что большой оптимизм 1991 года сродни тем большевистским мечтам. В истории ничего не меняется в один момент. Момент должен продолжиться.
Я не очень углублялся в постсоветскую ситуацию. Хотя мне казалось, что Ельцин пытался начать разговор об убийстве Николая II как о преступлении против совести. И Путин это же делал, когда сблизился с Солженицыным как с человеком-совестью. Все политики после распада Советского Союза хотели продолжить этот "разговор совести". Немудрено, обращение к совести - важный ценностный ресурс.