"Российским Гиппократом" называют академика Евгения Чазова, который лечил первых лиц нашего государства. В беседе с Александром Звягинцевым он рассказывает о кремлевских рецептах и самых простых своих пациентах.
- Евгений Иванович, о том, что вы лечили Брежнева, все знают. А кто-нибудь из великих маршалов к вам лично обращался за помощью?
- Пятеро. Я спас от смерти маршала Жукова. Было это в 1969 году. Мне довелось хорошо знать Жукова, лечить его. Это был настоящий военный человек. Он часто мне говорил: "Решил? Делай! Ну что ты, не можешь сделать?!" Вначале я лечил его от инфаркта. А потом у него случился инсульт. Его привезли к нам уже в коме, без сознания. Маршал Гречко приехал прощаться. Срочно собрали консилиум. Невропатолог Евгений Владимирович Шмидт и другие высказались однозначно: что-либо делать бесполезно, погибнет. Жукову оставалось жить не более четырех часов. А я к этому моменту создал новый метод - растворение тромбов. Применил его впервые в 1961 году, правда, при инфекциях, при тромбах на ногах и в легких, но мозга не касался. Никто не брался вводить препарат в сосуды мозга - боялись, что это вызовет их разрыв. "Давайте рискнем! - говорю. - Иначе он погибнет!" - "Введем, а он умрет. Скажут, что мы тоже убийцы Жукова!" В молодости я был смелым, не боялся рисковать. Все-таки согласились на введение фибринолизина. Жуков прямо на глазах стал двигать парализованной до этого рукой! Я даже не ожидал такого быстрого эффекта. Маршал поправился. Потом он мне сказал: "Евгений Иванович, не будь вас, я бы мемуары не успел закончить". С этого началось применение моего метода в мире.
- Интересно, а близкие родственники ваших высокопоставленных пациентов как-то вмешивались в процесс лечения?
- Еще как! Кстати, жена у Жукова была врачом и если что не по ней, то крыла... Одним словом, в выражениях не стеснялась. Она была моложе мужа на 20 лет. И вдруг у нее обнаруживают рак. Она быстро сгорела. А через четыре месяца у Жукова случился повторный инсульт. Как раз в то время появилась, если помните, песня про лебединую верность. Это я к тому, что жены могут играть очень большую роль в здоровье мужей. Такой же была жена и у Константина Симонова - Лариса Алексеевна, дочь генерала Жадова. У Симонова было тяжелое поражение легких. А в те времена не разрешалось приглашать иностранных врачей. И вот приходит ко мне Лариса Алексеевна и говорит: "Я все оплачу, пригласите из-за границы специалистов". - "Не имею права". - "Это вы, чтобы сохранить свое реноме!" - "Да причем тут реноме?!" Я решил поговорить по этому поводу с Леонидом Ильичем Брежневым. Мои доводы сводились к тому, что зарубежные специалисты могут что-нибудь полезное свое привезти. Брежнев очень хорошо относился к Симонову. После смерти Сталина того выгнали отовсюду. А Брежнев, собираясь на юбилей Сталинградской битвы, сказал: "Я Симонова возьму туда с собой!". И Брежнев разрешил пригласить швейцарского специалиста. Тот приехал, посмотрел наши назначения и развел руками: все, что нужно, делается, ничего другого посоветовать не могу.
- Говорят, что приезд в нашу страну звезды американской кардиохирургии Дебейки, сыгравшего не последнюю роль в спасении жизни президента Ельцина, - это ваша заслуга.
- Наше сотрудничество с Майклом Дебейки началось в 1973 году в сложной ситуации лечения засекреченного советского ученого М.В. Келдыша, работавшего в области освоения космоса. Длительное время Келдыш страдал атеросклерозом сосудов нижних конечностей с перемежающейся хромотой. Ему надо было делать операцию по поводу аневризмы аорты. В то время в нашей стране такие операции были еще единичными. Я рассказал Брежневу о сложившейся ситуации. Помню, как Брежнев после моего сообщения спросил: "Он действительно серьезно болен или это его нервы?" Когда я подробно описал тяжесть болезни и главное - возможный исход заболевания, Брежнев сказал: "Делайте что хотите, но Келдыш нам нужен. Он должен жить и работать". Когда я сказал по поводу иностранного хирурга, Брежнев был лаконичен: "В чем вопрос? Давайте!" Легче всего сказать: "Сделай все, но человек должен жить". Это ведь не станок починить и даже не ракету построить. Оперировать должны были в Институте кардиохирургии Бураковского. Я решил обратиться к Майклу Дебейки, первому хирургу, который делал такие операции и который придумал эту операцию. Меня всегда привлекали в нем не только знания врача и блестящая хирургическая техника, но и интеллигентность, тактичность, доброта, своеобразная простота в отношениях и с пациентами, и с коллегами. "Я готов приехать и оперировать" - таков был ответ Майкла. Дебейки не только согласился принять участие в операции, но и привез с собой своего ассистента и операционную сестру. Стояли 25-градусные морозы, когда поздним январским вечером Дебейки с коллегами спустился по трапу самолета в аэропорту Шереметьево. Дебейки был в легком пальто, без шапки, что, конечно, было обычным для его родного города Хьюстона, но никак не подходило для январской Москвы. Я надел на него свою меховую шапку: "Майкл, давай надевай, это тебе не Техас!"
- Я слышал, что Дебейки - страшно дорогой хирург. Кто оплачивал его работу?
- Сейчас все изменилось, врачи уже не те. Раньше же мы не думали о деньгах - букет цветов и ладно. А в тот момент наши специально узнавали, сколько стоит подобная операция в Америке. И руководитель нашего международного отдела решил передать Дебейки гонорар за проведение операции. Возмущенный Дебейки примчался ко мне и начал выговаривать: "Что это значит, Юджин? Я приехал к тебе, а не деньги зарабатывать! И потом, Келдыш - это уже не советский гражданин, а гражданин мира! И вообще: я не беру с пациентов деньги. Я получаю зар плату, то есть процент из общей кассы. Я никогда не брал деньги даже от миллиардеров!". Я вынужден был смущенно извиниться. Вообще, на Западе свои правила. К примеру, в 1964 году приезжали мы на симпозиум в Бостон. Встретивший нас знаменитый Пол Уайт, первый президент Общества кардиологов, прямо заявил: "Никакого отеля! Будете жить у меня!" И это поведение человека, который лечил американского президента Эйзенхауэра. С нами был знаменитый кардиолог Александр Леонидович Мясников, который подписывал акт о смерти Сталина. Так вот Уайт тогда сказал: "Молодежь начала меняться. Ищет работу полегче. Я, чтобы поставить диагноз, собираю массу данных. А нынешняя молодежь говорит: "Снимите кардиограмму и приходите". И для постановки диагноза этого считают достаточным. Недаром американские страховые компании сегодня оплачивают в год примерно 300 тысяч врачебных ошибок. Страшная статистика!"
- О вас тоже ходят легенды как о бессребренике. Это ваше жизненное кредо?
- Не брать деньги с пациентов меня научила моя мама Александра Ильинична Чазова. У нее в семье было 12 человек детей - шестеро братьев и шестеро сестер. Семья была старообрядческая. Сестры вышли замуж за купцов, а братья подались кто в большевики, кто в эсеры. Когда в Гражданскую войну к ним на Северный Урал пришли колчаковцы, то мать с братьями ушла в партизаны. Она стала самой первой комсомолкой на Урале. Однажды она попала в лапы колчаковцев и ее с другими партизанами расстреляли. Так вот, пуля прошла чуть выше сердца, и ее, полуживую, из горы трупов вытащил местный житель, который хорошо знал моего деда - ее отца. После войны она стала районным врачом. Врач в те времена был божеством. Помню, меня, мальчишку, даже в магазине пускали без очереди - говорили, это же сын нашей докторицы. Я пошел по ее стопам, окончил Киевский мединститут - отца в Киев перевели весной 1944 года, вскоре после освобождения города. Мама работала там же ассистентом кафедры госпитальной хирургии. В 1949 году они с отцом уехали в Москву, а я до 1953 года оставался в Киеве, заканчивал мединститут. У матери был тромб в сосудах легких. Я мог бы ее вылечить. Но мне не сообщили, что маме стало хуже. Я приехал, она была на искусственном дыхании. Такое впечатление, что человек живой. Я взял ее за руку, а она холодная. Врачи - мои ученики, сотрудники - стоят и молчат с испуганными лицами. Я сам отключил ее от искусственного дыхания. В памяти навсегда осталось 11 сентября 1971 года - день маминых похорон. В этот день умер Хрущев, и мне даже не пришлось присутствовать по русскому обычаю на поминках матери. Это был выходной день. Я позвонил Брежневу на дачу, сообщил о смерти Хрущева и спросил, будет ли официальная информация, давать ли мне заключение о смерти и как будут организованы похороны? (Если бы я давал заключение, то это означало бы, что Хрущева похоронят у Кремлевской стены.) Брежнев ответил: "Подожди, никому, кроме родственников, ничего не сообщай". Я жду час, второй, наконец, раздается звонок: "Можешь сообщить о смерти Хрущева в обычном порядке. Будем хоронить как обычного пенсионера. Ну а там делай все, что делаете вы в таких случаях". Я понял, что в течение этих двух часов шло обсуждение, как объявить стране о смерти Хрущева и где его хоронить. Умер не просто персональный пенсионер, а бывший руководитель партии и правительства, и вот он единственный из них похоронен на Новодевичьем кладбище, а не у Кремлевской стены. А маму я похоронил на Ваганьковском кладбище. Так вот мама мне всегда говорила: "Не бери деньги с больных. Это великий грех. Запомни это! Ты принесешь им несчастье, если возьмешь деньги - они, может, последнее продадут для этого". Памятуя мамины слова, я никогда не брал денег. Был в моей молодости случай, который навсегда отучил поддаваться искушению. В 1954 г. нас, молодых ординаторов, отправили на шефскую помощь в сельские районы. Я попал в Тульскую область. Это было зимой, и я на лошадке объезжал близлежащие деревни. В одной из них фельдшер мне особенно обрадовался: "У меня на участке очень тяжелая девочка, не знаю, что с ней делать". Мать у нее умерла во время оккупации, у отца осталась она одна. Он, бедный, взъерошенный какой-то, метался по хате, понимая, что может потерять и дочку. Я диагностировал у нее двухстороннее воспаление легких, сделал инъекцию дефицитного тогда пенициллина, потом несколько раз приезжал к ней, и девочка вскоре стала поправляться. Когда я сказал, что все позади и дочь будет жить, благодарный отец стал совать мне несколько мятых рублей - видимо, последнее, что у него было, а после того, как я от денег отказался, попытался поймать для меня курицу во дворе. А люди тогда в деревнях жили в страшной нищете. Отругал я его, сказал, чтобы он не делал глупости и оставил курицу в покое. Может, я сентиментальный, но этот эпизод навсегда врезался в мою память. И сейчас без слез не могу вспоминать об этом.
Полный текст интервью публикуется в очередном номере журнала "ОРДЕН" - издании одноименного культурно-просветительского центра.