Поделиться
На Дубровке - "Обыкновенное чудо". Мудрая сказка, где зрителя швыряет из пучин безнадеги в просветляющий катарсис финала - невероятного, волшебного и чудесного, но единственно возможного.
Сказка, в которой так много заложено базовых человеческих истин, что ставить ее в полном объеме мало кто рискует. А теперь и вообще - ставить. Потому что уже есть один абсолютный шедевр, сотворенный Марком Захаровым и всем знакомый вплоть до каждого кадра и до каждой фразы, разлетевшейся на афоризмы. В искусстве по идее нет эталонов, но Захаров доказал: они есть. Сравнения теперь неизбежны, ностальгия по шедевру - тоже.
И если заново ставить "Обыкновенное чудо" - сказка становится поединком. Поэтому у спектакля на Дубровке есть и другой жанр - драматичное, накаленное состязание двух видов искусства. Почти безнадежная и потому отчаянно интересная попытка поверх сотворенного в телекино сотворить свое - уже средствами сцены. Это не режиссер Иван Поповски хочет одолеть режиссера Марка Захарова - это театр хочет доказать, что у него свои, иные способы сразить публику.
Для заинтересованного, искушенного зрителя такая драма несет свой захватывающий сюжет. Уже поэтому спектакль на Дубровке нужно видеть.
Он еще до открытия занавеса настраивает на лирический лад общей ностальгии по шедевру: по стенам пролетает бабочка, деловито приговаривая: "Бяк-бяк". А за ней воробушек: "Прыг-прыг". За ними завороженно следят в зале и взрослые, и детвора. "Бяк-бяк" есть и у Шварца, но обессмертили - песенка и Миронов. И театр, и зрители о них помнят, и с этой точки начинают свое путешествие в насквозь знакомое, но любимое. Эта теплая лирическая волна напоминает и еще об одном шедевре - "Норд-Осте", таком же обезоруживающе личном лирическом откровении. (Потом я узнал, что и воробушка с бабочкой, и еще ряд сразу узнаваемых опознавательных знаков придумал не режиссер, а один из авторов "Норд-Оста" Алексей Иващенко, здесь выступивший в роли продюсера).
Музыки, написанной Геннадием Гладковым для фильма, для сценического мюзикла не хватало, композитор дописал довольно много новых номеров. И возникла серьезная проблема: авторам нужно точно выбрать свой жанр и, выбрав, следовать его условиям. Еще Марк Захаров, делая из драматической сказки музыкальный фильм, шел на неизбежные купюры. Это было болезненно: пьеса - сама по себе шедевр языка и стиля, из этой песни слова не выкинешь. Но Захаров на это шел - ему нужно было пространство. Усидчивость зрителя не безгранична, а музыка требует простора - закон каждого мюзикла, где жертвуют хоть Шекспиром, хоть Шоу, чтобы на их гениальной канве создать свое, конгениальное, но другое творение.
Создатели спектакля не посмели вторгаться в пьесу столь активно и перегрузили лодку. Опасаясь жертвовать текстом, они жертвуют динамикой. Музыкальные актеры произносят шварцевские диалоги в почти полном объеме (купюры есть, но не радикальные). Или эти тексты поют, что тоже раздувает спектакль. В результате он идет более трех часов и кажется громоздким. В нем слишком много и слов, и музыки, исправно иллюстрирующей выход каждого персонажа. И слишком не хватает собственного режиссерского творчества. Ритма, выразительности мизансцен, всего того, что составляет понятие режиссуры. К тому же новая музыка Гладкова, к сожалению, не выдерживает соревнования с его же упоительными, ставшими классикой, мелодиями старого фильма. Она менее романтична и более формальна, ни один новый номер не может стать визитной карточкой спектакля - как старые шлягеры становились визитными карточками фильма. Да и новые тексты Юлия Кима менее остроумны и часто сомнительны по вкусу.
Зато второй акт делает неожиданный разворот: театр сразу становится театром, у которого свои преимущества. Как бы спавшие в первом акте актеры вдруг становятся азартны, в действии появляется ритм, туго закручена его пружина, оно теперь азартно и уже не вызывает желания сравнивать спектакль с фильмом - пошло свое, самостоятельное, театральное. Были такие прорывы в театральное пространство и в первом акте - когда персонажами неожиданно становились предметы, доселе игравшие роль реквизита. Или когда на сцену выходили блистательные актеры в ролях Министра-Администратора (вахтанговец Виктор Добронравов), Короля (Юрий Мазихин) и Придворной дамы (Оксана Костецкая), приносившие с собой острый вкус театрального озорства - игры. Теперь острым и игровым стало все это внезапно пробудившееся к жизни зрелище. В нем тоже будут свои провисы и сбои ритма, но в целом оно по нарастающей стремится к очистительному финалу. Оно освободилось от пут ностальгии, уже не робеет, не тушуется перед классикой, и актеры теперь кажутся счастливыми, и голуби в экстазе кружатся над придуманной Ларисой Ломакиной феерически сказочной, легко трансформирующейся декорацией, и публика с искренним восторгом аплодирует этой трудной победе театра. Сознавая это или не сознавая, она стала свидетельницей дополнительного, не менее увлекательного сюжета: на ее глазах театр героически одолевал собственные комплексы и в конце концов явил свои преимущества. Кино - шедевр консервированный и потому безупречный, театр - дело живое и потому пульсирующее, неровное, хрупкое.
Но именно этим он и берет.
"Обыкновенное чудо" на Дубровке надо смотреть снова: уже завтра это будет другой спектакль. Он в развитии. Он уже видит, как мне показалось, свой главный недостаток - свою избыточность. Провисы и ритмические сбои в нем столь очевидны, что их легко устранить хирургическим путем - на это надо только решиться. Жалко гениального текста? Оставьте его драматическим театрам - а у вас своя стезя: проснитесь и пойте.