Поделиться
В Федеральном агентстве по печати и массовым коммуникациям прошла "Литературная гостиная", посвященная 130-летию Александра Блока. Великого русского поэта, но и не менее великого гражданина России.
Все поэты до Блока, скорее, только заклинали писателей быть не просто писателями, но и гражданами своей страны. Особенно настаивал на этом Некрасов. И только Блок, ни на чем не настаивая, никого не беря за горло, прошел свой, глубоко искренний гражданский путь, ни разу не изменив своей гражданской, да и просто человеческой совести. Это даже удивительно - самый пронзительно декадентский поэт эпохи, ее великолепный символ, автор "Незнакомки" и "Соловьиного сада", пьесы "Роза и Крест", ушел из жизни так, как умирали именно самые простые и незаметные люди России страшного начала ХХ века, от недоедания и водянки, с распухшими ногами, не имея возможности уехать в нормальный заграничный санаторий, где бы его, разумеется, быстро вылечили, подкормили пищей и витаминами и так далее и так далее, т. е. вернули бы к нормальной человеческой жизни и к письменному столу.
Почему это было невозможно? Почему именно Блока Полит бюро ЦК РКП (б) с какой-то маниакальной последовательностью не выпускало за границу, отказывая ему в выезде на нескольких заседаниях? И ведь даже не сам просил, а за него просили Горький и Луначарский. Буквально просили: товарищи главные большевики, ну, отпустите лучшего русского поэта в Финляндию, иначе он через две недели умрет! Не отпускали. Тянули. А, разрешив выехать, хамски отказали в выезде его жене, Любови Менделеевой, хотя было понятно, что один он никуда не поедет, что его надо практически транспортировать.
Ужасная история! Именно о ней в начале заседания подробно рассказывал руководитель Роспечати и библиофил Михаил Сеславинский, в личном собрании которого находятся двадцать книг Блока с автографами, в том числе редчайшие четыре книги с посвящениями Любови Дельмас. В том, что юбилейное заседание открывалось на этой печальной ноте, была какая-то правда. После гибели Блока Евгений Замятин, человек едкий и холодный, сказал, что этой смерти "нам" простить нельзя. Сам же Блок, предчувствуя именно такую смерть, в автографе Корнею Чуковскому выразился проще: скушала его Россия. Как чушка своего поросенка. Скушала его... даже не заметив.
Но в этой ужасной истории все ужасно только вокруг Блока. Внутри же его судьбы, его "пути", эта смерть абсолютно закономерна и даже, как это ни страшно звучит, вполне естественна. По своему органическому гражданскому составу Блок не мог жить и умирать лучше самого простого большинства людей России. Его даже невозможно представить в роскошном санатории, окруженном вежливыми иноязычными докторами и санитарами в то время, когда страна голодает и корчится в муках.
Прекрасное слово о Блоке сказала внучка Корнея Чуковского, писатель и общественный деятель Елена Чуковская. Она, в частности, рассказала о том, что для Корнея Ивановича два человека были абсолютными авторитетами: Чехов и Блок. Портрет Блока висел в его кабинете в Переделкине, а томики его стихов находились на расстоянии протянутой руки от дивана, на котором он спал.
Выступление ведущего специалиста по изучению наследия Блока Владимира Енишерлова далеко вышло за рамки "салонного" разговора. Он сделал изумительный доклад об отце Блока, Александре Львовиче, чья личность, по убеждению Енишерлова, в своем существе определила и личность поэта. "Откуда в этом избалованном мальчике, в этом принце, заласканном тетушками, возникла эта мятежность?" Обозревая судьбу отца, известного русского правоведа и очень странного, бесприютного человека, ученый сделал вывод, что в этой судьбе, как в зародыше, таилась и судьба поэта. Но отцу не удалось реализовать свою гениальность, о которой тем не менее знали в его окружении и о которой знал его сын, описавший отца в поэме "Возмездие".
Это заседание в Роспечати получилось каким-то удивительно теплым и внеформатным. Наверное, о Блоке и нельзя говорить иначе.