"Бабочка крылышками бяк-бяк-бяк-бяк", "Ходят кони над рекою", "Белеет мой парус, такой одинокий, на фоне стальных кораблей"...
Песни Юлия Кима знают даже те, кто не знает имя их автора. Чаще бывает наоборот: имя на слуху, а что написал его обладатель, так сразу и не вспомнишь. Ким же - фольклорен. "Губы окаянные, думы потаенные..." - эта песня однажды прозвучала по радио как "русская народная". На следующее утро Ким снимал телефонную трубку исключительно со словами: "Русский народ слушает".
Почти все, спетое им за полвека вольного, безоглядного сочинительства, разошлось на цитаты, ушло в людскую гущу, будь то вневременное, прощально-печальное "Давайте негромко, давайте вполголоса" или - под названием "Кадриль для Матиаса Руста" - злободневное, язвительно-хулиганистое "Прилетел, настрекотал,/ Крылышки расправил,/ Агромадный арсенал/ На хер обесславил!"
Поэт? Композитор? Артист? Драматург? Станислав Рассадин нашел своему другу простое и емкое определение - "русский писатель с гитарой". И тот же Рассадин, разглядев на карнавале Кима скрытую печаль под хохочущей маской, открыл его настоящее амплуа - "Пьеро, притворившийся Арлекином".
Мы беседовали спустя два дня после того, как Юлий Ким вернулся с камчатских гастролей, и наутро после премьеры поставленного по его либретто мюзикла "Обыкновенное чудо".
- Как прошла премьера?
- Публика хорошо приняла спектакль, хотя, на наш взгляд, он еще несколько сыроват.
- Там звучат те же зонги, что и в одноименном фильме Марка Захарова?
- Не только они. Мы с Геннадием Гладковым (он был и остается автором музыки) написали и много новых. Например, в кино Король вообще не поет, а тут он получил пять зонгов. Дополнительный и довольно основательный зонг мы дали Министру-администратору. Кроме того, у нас Медведь пару раз объясняется с Принцессой полуречитативом и немножко поет. Самой Принцессе достался пронзительный предсмертный зонг. Приобрел отдельный зонг и Трактирщик, когда он сидит в одиночестве и тоскует по своей Эмилии.
- В чем состояла работа над либретто?
- В том, что я брал текст Шварца и сокращал, стараясь все самое вкусное, смачное перетащить в текст зонга.
- А камчатские гастроли - это поклон местам своей молодости или обычный чёс?
- Никакого чёса там не было, для заработка мне не обязательно надо отправляться на край света. Как вы знаете, на Камчатку я впервые приехал по окончании Московского педагогического института, по распределению. Два года отработал, уехал обратно, и за это Камчатка наградила меня чудовищной ностальгией. После двух лет успешной педагогической работы в столице я все-таки вернулся на Камчатку, чтобы с этой ностальгией справиться. Через полгода снова, уже окончательно уехал в Москву, острая ностальгия прошла, а тяга к Камчатке осталась. В итоге я был на Камчатке семь раз, но все предыдущие шесть мне не удавалось навестить Долину гейзеров. И только теперь мы с женой эту долину навестили. Друзья устроили мне на Камчатке два концерта, и таким образом мы оправдали свои проездные расходы.
- А Иерусалим, где вы теперь подолгу живете, - он что для вас?
- Я там бываю два, а то и три раза в году и живу по месяцу, по два. Там у меня и круг друзей, и некоторые литературные занятия. Например, русскоязычный альманах, в котором я публикуюсь.
- У вас в Иерусалиме квартира?
- Да, небольшая трехкомнатная.
- Своим домом вы считаете Иерусалим?
- Дом для меня - Москва. Но, приезжая в Иерусалим, я говорю: "Приехал домой". Таким образом, можно сказать, что у меня два дома. Основной - в Москве.
- Вы где-то сказали, что ваш старший друг Давид Самойлов не любил ваших крамольных песен, он называл их "палитицкие". Говорил: "Пой мне лирицкие и худозственные, а палитицких мне не надо". А вы сами в ту пору отделяли свой "палитицкий" успех у публики от "худозственного"?
- Да, безусловно.
- То есть понимали, когда публика реагирует на крамолу, а когда - на беспримесную поэзию?
- Я прекрасно отдавал себе в этом отчет. Более того, мне всегда было особенно дорого не гражданское понимание моих гражданских сочинений, а филологическое понимание моих филологических сочинений - когда слушатели оценивали всякие стилистические нюансы. Я мог нарочито подражать Вертинскому, мог пародировать какой-нибудь старинный романс... Ну, скажем, я пел: "Как лорд Байрон рукой подбоченясь,/ Как Печорин кручу я ус,/ Неподвижная нижняя челюсть/ Говорит об отсутствии чувств". Неподвижная челюсть - говорит. Когда в этом месте раздавался негромкий понимающий смех, меня это очень радовало. Причем радовало не меньше, чем хохот над каким-нибудь моим эзоповским политическим текстом.
- На концертах Высоцкого тоже раздавался понимающий смех. Но Высоцкий объединял всех - интеллигентов и люмпенов, бандитов и правозащитников. А кто составлял вашу аудиторию?
- Моя аудитория - это, конечно, интеллигенция. Образованное сословие. И все мои фиги в кармане, имеющие культурное название "эзопов язык", находили отклик именно в образованном сословии. Я понимал, что в ПТУ или воинскую часть с этим приходить не надо.
- Про таких, как вы, в советские времена говорили "поет с чужого голоса". Но вы-то как раз пели "со своего голоса", причем пели именно свое, не чужое. Вот так в конце концов и допелись до участия в диссидентском движении?
- Мое участие в диссидентском движении не стоит преувеличивать. Я не ставлю себя вровень с известными правозащитниками, перед гражданским мужеством которых преклоняюсь. Я был всего лишь соредактором "Хроники текущих событий", двух ее номеров - 11-го и 18-го. Стилистически подправил поступивший материал, расположил его по рубрикам - и всё. Я занимался этим, уже отказавшись гласно выражать свое отношение к режиму. Не хотелось еще раз испытывать судьбу: в 68-м году за участие в диссидентском движении меня вытурили из школы, где я преподавал.
- Это участие в чем выражалось?
- Я подписал целый ряд писем своим полным именем. Особенно хорошо помню обращение к деятелям науки, культуры и искусства. Его сочинил Илья Габай, а подписали трое - он сам, Петр Якир и я. К тому времени я уже три раза поработал с кино, у меня был шикарнейший заказ из Театра на Малой Бронной. Надо было выбирать между учительством и сочинительством. Я стал решительно склоняться к сочинительству. Хотел только довести своих девятиклассников до выпуска, но был удален из школы. Меня вызвал для беседы сам Филипп Бобков, начальник Пятого управления КГБ. Он был правой рукой Андропова, курировал искусство и диссидентов. Знакомясь со мной, отрекомендовался не своим именем, которое я до сих пор помню, - Соколов Сергей Иванович. Беседовал очень мирно, в формате "давайте поговорим, расскажите, что вам не нравится". Я стал говорить, что людей увольняют с работы за то, что они имеют свое мнение и открыто выражают его. Он сказал: "Составьте список, мы разберемся с теми, кого несправедливо уволили". Я назвал несколько имен. В том числе имя студентки Александровой из нашего института. Она подписала какое-то обращение, и ее тут же исключили из комсомола, выгнали из института и стали клеймить на собраниях. Она, бедненькая, уже и покаялась, но ее беспощадно изничтожали. Бобков пообещал: "С ней мы разберемся", но, как потом выяснилось, не разобрался. А мне сказал: "Преподавать в советской школе с такими антигосударственными взглядами вы, конечно, не можете. Воздержитесь и от выступлений с песнями". - "Позвольте, а на хлеб насущный как же зарабатывать?" - "Мне сказали, что у вас есть какие-то договоры с кино, театром. Пожалуйста. Мы препятствовать не собираемся".
- Так появился Ю. Михайлов?
- Ю. Михайлова я сам придумал.
- Но те, кому положено знать, все равно ведь знали, кто скрывается за этим псевдонимом.
- Конечно, знали. Это был чистый компромисс: вы не подписываетесь настоящим именем - мы вас не трогаем.
- Вы можете представить себе, чтобы Солженицыну разрешили печататься при условии, что он вернется к своему псевдониму "А. Рязанский", которым была снабжена принесенная в "Новый мир" рукопись "Ивана Денисовича"?
- Это совсем другое дело. Солженицын, Войнович, Максимов могли совмещать свое писательство с диссидентством, потому что отвечали только за себя. Я же, работая в театре и кино, становился ответчиком за коллектив. Фильм, в титрах которого значится Юлий Ким, могли положить на полку, а спектакль с моим именем на афише - закрыть. Поэтому я стал Ю. Михайловым. Это продолжалось с 69-го по 85-й год, когда Булат Окуджава своим очерком "Запоздалый комплимент", посвященным мне в "Литературной газете", этот псевдоним отменил. То есть он начал писать обо мне как о Ю. Михайлове, но где-то в середине его прорвало: "Да какой там Ю. Михайлов, когда все мы знаем, что это Юлий Ким!" Это было уже горбачевское время, уже повеяло перестроечным духом. И я вернулся к своей, как говорится, "девичьей фамилии".
- А сегодня вы пишете политические песни?
- Время от времени. У меня весь хлеб Дима Быков отбивает своими стихотворными фельетонами.
- Современная российская действительность, мне кажется, не скупа на сюжеты для фельетонов, всем стихотворцам хватит.
- Советские времена в этом смысле были более щедрыми. В 69-м году я сочинил монолог пьяного Брежнева. Я так разозлился на Леонида Ильича за суды над диссидентами, что написал... нет, даже не памфлет, а просто злобную песню от его имени с припевом: "Мои брови жаждут крови". Это после суда над Гинзбургом и Галансковым. Такого рода песен о нынешних правителях я пока не сочинил, да и песенная крамола уже не является моим любимым занятием. Но иногда, далеко не так часто, как прежде, я, что называется, трясу стариной. Например, мне хотелось пройтись куплетом по понятию "вертикаль", и я сочинил на мотив Курта Вайля из брехтовской "Трехгрошовой оперы": "Забудешь про печаль, восславишь бытиё, когда построишь вертикаль и влезешь на нее. Розовые дали, стынет водочка в ручье, а горизонтали словно нет вообще".
- Публика принимает?
- Да, веселится. Но у Димы Быкова все получается гораздо ядренее.
- А вы, значит, по-прежнему работаете в стилистике иронического намека?
- Дело в том, что иронический намек подчас действует гораздо мощнее, чем прямое высказывание. И эта так называемая фига в кармане не является признаком трусости. И она не диктуется самоцензурой. За такие фиги в оные времена сажали со страшной силой.
- Как с высоты вашего диссидентского опыта вы смотрите на сегодняшних непримиримых оппонентов власти? Вы в чем-то с ними солидарны?
- Пожалуй, только в понимании, что никуда нам от демократического пути не деться. Но то, как власть реагирует на уличные выступления несогласных, мне не нравится. Эта оппозиция раздроблена, немощна, она совершенно не угрожает ни государству, ни власти, и хотя бы поэтому с ней можно обходиться деликатнее. Черчилль как-то сказал, что демократию может позволить себе только сильное общество и сильное государство. Демократия есть признак силы, а вовсе не слабости, как кому-то хотелось бы думать. Если государство наступит на демократию, оно получит тотальную коррупцию, которая сильно затормозит развитие страны. Меня потрясло, когда в 91-м году я приехал на Камчатку, и местный учитель, мой знакомый, рассказал мне, как он пенсии добивался. Там есть такой район - Мильково, где в соцстрахе раньше сидело три человека, и они со всеми делами спокойно управлялись. Теперь их тридцать три, и все они страшные волынщики. Я сначала подумал: ну, издержки административной реформы, мощный рост бюрократического аппарата... А потом понял: это все нарочно делается. Потому что пребывание во власти создает огромные возможности для распила бабла. А распил бабла - главное, чем сейчас занимается наше чиновничество. Если не возникнет взаимодействие между властью и обществом, не будет достигнут баланс их интересов, мы обречены на стагнацию.
- В советские времена бардовская песня была альтернативой официальной культуре. За это ей прощали и невысокий поэтический уровень, и задушевные банальности. А что теперь она представляет собой?
- Да то же, что и прежде. Я на Грушинский фестиваль один раз съездил. Вернулся под сильнейшим впечатлением. Огромная масса народу. Неуемный энтузиазм. Я думаю, бардовская песня обречена на бессмертие. Тяга к песнетворчеству присуща многим народам, но в российском она имеет просто повальный характер. Стихотворная песенная графомания в самом лучшем смысле слова. В общем, я уверен, что бардовская песня жива и будет жить. Если вам кажется, что о ней мало слышно, это вовсе не значит, что она умерла.
- Мне все-таки кажется, что это советский анахронизм.
- Господь с вами. Это могучий всесословный, всеинтеллигентский творческий импульс.
- Тем не менее Окуджава никогда не отождествлял себя с "каэспэшниками", сторонился этой жизнерадостной братии, даром что они считали его своим знаменем.
- Он действительно себя с ними не отождествлял, и правильно делал. Потому что он был профессиональный литератор. Точно так же и я не считаю себя полноправным представителем так называемой авторской песни.
- А кто вы по собственному определению?
- Я считаю себя литератором. И прежде всего занимаюсь драматургией. Это главное мое занятие. А сочинение песен - попутная стезя. Второе мое дело после написания пьес и либретто.
- Вы пишете по заказу?
- Как правило, да. Хотя иногда осуществляю и собственные замыслы.
- "В стол" не работаете?
- "В стол" не получается. Мне все время что-то заказывают.
- Что слышно с "Зойкиной квартирой"? Она будет поставлена?
- Этот мюзикл по пьесе Булгакова сейчас сочиняет Владимир Дашкевич. А либретто написано мной. Спектакль собирается ставить Павел Хомский на сцене театра Моссовета.
- За постсоветские годы вы внешне почти не изменились. А образ жизни ведете прежний?
- Да. Ну разве что с накоплением лет я стал внимательнее относиться к диете, режиму дня. Например, заставляю себя совершать продолжительные пешие прогулки.
- Советская интеллигенция пила изрядно, чему дал объяснение Высоцкий: "Безвременье вливало водку в нас". А сегодня вы сколько можете выпить?
- С годами свою норму спиртного я сократил. Но не могу сказать, что раньше мы пили от гнета советского самодержавия. Пили, как все русские люди, и за компанию, и с радости, и с горя, и просто так. Сейчас для этого возможности расширились. В любом медвежьем углу вы найдете все, что душе вашей угодно. Я в своем камчатском поселке не был пятнадцать лет, а тут приехал, захожу в лавочку - и пожалуйста, полное изобилие. Есть чем разгуляться русскому человеку, а причин и поводов для этого не меньше, чем при советской власти.
Геннадий Гладков, композитор:
- Мне посчастливилось написать вместе с ним песни ко многим кинофильмам - "Обыкновенное чудо", "Двенадцать стульев", "Дульсинея Тобосская", "Сватовство гусара"... В театре им. В. Маяковского идут наши музыкальные сказки "Иван-царевич" и "Волшебный сон"...
Работать с Кимом чрезвычайно легко, он мгновенно "схватывает" задачу, готов создать, когда это необходимо, пять-шесть вариантов текста - редкое качество для поэта-песенника. Ким - мастер стилизации и жанровой песни. Он с одинаковым блеском сочиняет стилизованные под старину романсы и ковбойские песни в американской манере. Пожалуй, самое трудное для него - написать произведение без какого-либо жанрового определения, к примеру, песню о любви. Правда, он может создать искрометную пародию на эту тему. Гипербола, шутка - его стихия. Найти живую, искреннюю интонацию в каждой песне - большое искусство. У Юлия Кима оно есть, и я до сих пор не перестаю этому у него учиться.